1. Конец истории по Френсису Фукуяме

 

Для дальнейшего разбирательства мне придется ввести еще некоторые понятийные представления и коснуться таких уже совершенно далеких, казалось бы, от нашего предмета понятий, как история и метаистория, постиндустриальное общество и т.п.

В 1988 г. Фрэнсис Фукуяма (о нем, надеюсь, вы и не слышали) написал статью “Конец истории”[1], которая долго пользовалась незаслуженным успехом. Там он объявил, что история на этой планете закончилась, что высшим и последним типом общества является экономическая формация № 3. А поскольку на Западе она уже успела возникнуть, окрепнуть и стать большой-большой, все остальные обречены теперь брести, ползти и догонять ее. С этой точки зрения, есть замечательный новый мир, в котором правят деньги и рынок, и есть устарелые миры, в которых правит политика или еще того хуже — сила. Они обречены медленно и понуро догонять новый славный мир, а когда они его догоняют, то выясняется, что дальше простирается стена. Т.е. развиваться им некуда. Ничего новее и совершеннее денег изобрести невозможно, ничего сверх рынка придумать нельзя, и история заканчивается по той банальной причине, что нет никаких новых форм, в которые она могла бы отлиться.

Это немножко скучно, это лишает нас перспективы. Но поскольку мы-то живем в формации № 2 и отчасти даже в формации № 1 — в архаическом обществе, где рынок не расцвел, деньги еще не победили, то у нас есть перспектива: нам нужно догонять лет сто или двести Голландию, а когда Россия ее догонит, то она станет Голландией-2, наши прапрадетки понаставят кругом ветряных мельниц и будут счастливы. Возникает новый тип экономической гонки: “Догоним, но не перегоним” (т.к. последнее в принципе невозможно), а догоняемый (Запад) добровольно помогает догоняющему.

Западная помощь замешана не столько на гуманизме, сколько на шкурном интересе: если нам не помогать, то в мире действительно будет твориться кошмар. Мы, будучи не в силах самостоятельно развиваться в сторону рынка и демократии, начнем грабить богатых соседей. Наша мафия, естественно, оккупирует Нью-Йорк и Париж. Соответственно африканские племена тоже не вечно будут заниматься трайбалистскими “разборками”. Они дойдут до политики, а если не дойдут, то просто приобретут ядерное оружие у нас и начнут применять его против них. Поэтому страны Запада кровно заинтересованы в том, чтобы помочь нам припасть с краешку к большой миске.

Вот такое унылое мировоззрение нарисовано в статье Фукуямы. И покуда не предъявлены в теории и на практике (внимание, это очень серьезно!) некие совершенно новые классы исторических форм (т.е. на нашем с вами языке – форм деятельности), принципиально несводимые к трем уже описанным “формациям”, — Фукуяма неопровержим и тот мир, который он нарисовал, есть окончательный вывод мировой философской мысли.

 

2. Модель перехода от экстенсивного типа развития к интенсивному

 

Давайте попробуем понять, каким образом развитие может оставаться развитием, но при этом “пойти в обратную сторону”. Может ли такое быть? Каким образом деньги могут опять стать в каком-то отношении менее важными, чем власть (либо какой-то связанный с властью информационный ресурс)? Точнее, каким образом информация может на шкале ценностей поменяться местами со стоимостью?

Я попытаюсь ввести понятие постисторического развития, но дам его определение несколько позже, а сейчас порисую картинки.

Вот некая полая сфера форм деятельности – пустая новенькая вселенная, ожидающая освоения, или необитаемый остров, в центре которого некто слезает с дерева и приступает к всестороннему развитию. Представьте себе, что развитие идет по линии заполнения сферы изнутри. На первом этапе оно заполняет ядро. Возникают миры технологии. Технология непрерывно развивается, что напоминает заселение чашки с бульоном растущей культурой бактерий от центра к периферии. Вслед за ядром заполняется средний слой сферы. Назовем его для простоты “организацией”. Следующий, внешний слой назовем условно “экономикой”.

Три мира в данной модели соответствуют трем историческим эпохам, на протяжении которых шло экстенсивное освоение и заполнение некоторого жизненного пространства. У него, заметьте, есть свои закономерности — это пространство конкретных форм деятельности! Заполнить экономическое пространство (№ 3) — не означает адиабатически расшириться в кажущуюся пустоту. Пространство № 3 имеет определенную структуру: в нем осуществимы только вполне определенным образом упорядоченные и взаимообусловленные слои форм товарного производства, торговли, финансирования. Мы учимся, мы ими овладеваем и при этом не можем делать там что попало. Это напоминает продвижение на новую территорию, где обнаруживаются плодородные равнины, горы, воды, непроходимые леса и ядовитые ртутные озера. Мы можем распространиться по этой территории, только обходя конкретные препятствия и овладевая местными возможностями. Но, заполнив ее, мы упираемся в границу древнего мироздания, где хрустальный свод небес смыкается с краем плоской земли, покоящейся на трех слонах.

 

Сейчас неважно, почему я так называю конкретные слои, важно, что мы уперлись в оболочку сферы. Мы, бактерии, целиком заполнили собой сферу изнутри. Экстенсивное развитие закончено. Что нам делать? Естественный выход состоит в том, чтобы начать есть друг друга. Наиболее прогрессивные, развитые, энергичные, прожорливые, зубастые микроорганизмы, дойдя до оболочки, убедились, что прогрызть ее не удается. Тогда они разворачиваются назад и начинают есть вот этот уже заполненный бублик под названием “экономика”.

 

Вопрос: Вы утверждаете, что четвертое кольцо — это уже интенсивный тип форм деятельности. А почему нельзя и дальше расширяться в пустоту, почему не может быть четвертого экстенсивного кольца?

Ответ: Это замечательный вопрос. Если бы я вручал приз за самый умный вопрос, сегодня он достался бы Вам.

Вообще-то он относится не столько к “реальности” самой по себе, сколько к миру понятийных конструкций. Вы спрашиваете, почему в предъявленной последовательности понятие № 4, по моему утверждению, относится уже к другому типу (“интенсивному”) по сравнению с предыдущими тремя. Я подтверждаю, что это совершенно законный вопрос, и предлагаю в качестве упражнения поискать ответ на него в книге “Смысл”[2].

Ну а на эмпирическом уровне это обстоятельство можно выразить следующим образом. Мир технологий интерпретируем как мир отдельных племен, которые друг с другом не соприкасались и как бы расширялись в пустоту, осваивая незаселенные джунгли. Мир организаций — это мир империй, которые постепенно расширяются, осуществляют передел мира между собой, сталкиваются на границах своих сфер влияния и начинают воевать. А мир экономики трансконтинентален. Он заполняет собой все пространство земного шара, потому что экономические силовые линии проходят сквозь границы любого государства. Экономика существует везде одновременно. В некотором смысле она существует и в снегах Антарктиды, и в пустынях Австралии. И любой экономический агент всемирен по определению. Если ваши акции котируются в Нью-Йорке, это означает, что они котируются практически везде. И вам не надо специально завоевывать Сингапур, садиться для этого на боевых слонов. Вы можете практически отовсюду позвонить своему брокеру по сотовому телефону.

Всемирность и означает исчерпанность пространства. Вам некуда экстенсивно развиваться.

Конечно, я ввожу здесь абстракцию в абстракции. Когда я говорю “весь мир”, я игнорирую тот факт, что даже в зонах самого крутого мондиализма существуют рудименты племенного и имперского укладов. Мир многоукладен, как указывал товарищ Ленин. Есть анклавы, где экономика еще вообще не возникла. Еще имеется множество мест, где конец истории по Фукуяме пока не наступил и к нему предстоит подтягиваться минимум лет двести. Но на абстрактном уровне форм деятельности экономика — уже всемирная форма, и изобретать “еще более всемирную” бессмысленно. Вы и так везде, вы уже заполнили собой весь мир. А другого мира нет.

Повторяю, я не даю понятийного ответа, просто указываю пальцем на то, что реальность, похоже, устроена так.

 

3. Превращение исторических форм в предмет деятельности

 

Рассказывая о формах деятельности, я говорил, что одни формы могут быть предметом других. Кто-то там занимается технологией или экономикой, а я его опредмечиваю вместе со всей его деятельностью и использую как фишку в своей игре.

Например, мы доиграли партию в шахматы почти до конца, начался эндшпиль, мой соперник еще дергается, передвигая в свой черед пешку, но я-то вижу, что на доске стоит стандартное окончание. В этот момент меня перестают интересовать его планы. Делая очередной ход, я уже не пытаюсь угадать, так он пойдет или эдак. Он перестал быть для меня соперником в игре. Я просто начинаю, не глядя на него, разыгрывать стандартное окончание, которое однозначно кончится матом его королю. Из партнера-соперника он превратился в предмет, вещь.

Другой пример. Имеется, скажем, замечательная контора, сиречь организация. Там есть заведующие отделами, которые борются друг с другом. Директора подсиживает его заместитель. Есть распределение профсоюзных путевок и пайков. Внутренняя жизнь-игра кипит... А тем временем снаружи в отрасли идет приватизация, некая новорусская экономическая структура съедает министерство, а эту подведомственную ему организацию просто прибирает к рукам, быстро меняет цель ее деятельности — и люди могут даже не подозревать, что на самом деле у них уже другой работодатель, который может чуть повысить зарплату или, напротив, закрыть их в любой момент. И когда их вдруг закроют, окажется, что они уже не защищены КЗОТом [3].

Итак, для наших ушлых микроорганизмов, точнее, для тех из них, кто уцелел в тщетных попытках прогрызть оболочку мироздания, остается только один путь вперед, а именно — назад! Мы должны уже существующие формы деятельности превратить в предмет. И тогда оказывается, что могут возникнуть еще целых три мира. Давайте их пронумеруем.

Сначала мы вступаем в мир № 4. Мы вновь движемся по пространству экономических форм, но оно уже не пусто, а освоено нашими предшественниками. Джунгли вырублены, страна заселена: стоят дома, работают фабрики, осуществляется арбитраж, транслируется телевидение. Наша цель не в том, чтобы ее разграбить и уничтожить, и не в том, чтобы истребить ее жителей и занять их место, ничего не меняя в укладе жизни. Цель – в ином: возвести над страной некую новую форму деятельности, которая позволит взять ее под контроль, эффективно управлять ею, выстраивать новые схемы и комбинации из существующих экономических форм, получать за счет этого прибавочный продукт и питаться им.

Таким образом, форма № 4 — это некая предметная рефлексия над формой № 3. “Рефлексия” — философский термин, означающий: я понял, что и как я делаю. А предметная рефлексия означает: я стал собственными руками регулировать тот способ, каким я это делаю.

Тейлор (которого здесь путали с математиком, автором разложения функции в ряд Тейлора) как раз осуществлял предметную рефлексию над деятельностью рабочего. Передовой американский стахановец работал, а Тейлор стоял рядом и фотографировал процесс его работы, записывал, фиксировал наиболее эффективные приемы с целью обучить затем этим приемам других и повысить производительность их труда. Философ здесь не преминул бы заметить, что Тейлор осуществил рационализацию деятельности стахановца: из некоего непостижимого действа сродни колдовству она превратилась в понятную, описанную, расчлененную на составляющие элементы и легко воспроизводимую в другом месте.

Далее мы должны двигаться сквозь сферу 2. Мы как бы погружаемся под землю и осваиваем сеть метрополитена. Возникает мир интенсивных форм деятельности № 5 и наконец мир № 6.

 

4. Опредмечивание рыночных субъектов и правил игры

 

Вопрос: Нельзя ли с помощью этой схемы описать то, что происходит сейчас с западной экономикой?

Ответ: Схема, которую я нарисовал, — это предельная абстракция, по существу она выражает только идею перехода от экстенсивного развития к интенсивному. В ней нет ничего, специально относящегося к сегодняшнему дню и к Западу. Поэтому, как и всякая абстракция, она на реальность ложится плохо. Если бы я попытался с помощью картинки из трех колечек и шести стрелочек объяснить вам сущность современной экономики — это было бы шарлатанством. Правильнее идти в известном смысле наоборот — брать отдельные социально-экономические явления, эмпирически описанные на уровне здравого смысла, и с помощью подобных или более развитых схем двигаться к пониманию их сущности.

Посмотрим, к примеру, на известное всем, но так и не осмысленное “изменение экономической роли государства”. Переход от государства как “ночного сторожа” к современному западному государству как субъекту экономического регулирования — это как раз один из феноменов, отвечающих переходу к зазеркальным, интенсивным формам деятельности.

Можно представить себе такую “реалистическую” точку зрения (я использую здесь термин “реалистический” не в обыденном смысле, а так, как он понимался в известной средневековой дискуссии “номиналистов” и “реалистов”). Формы экономической деятельности существуют как некие умопостигаемые эйдосы Платона, идеальные формы бизнеса, или как пустые комнаты здания, подлежащего заселению. Бизнесмены-инноваторы глядят на эйдосы в специальную трубу, выбирают те, которые еще никто не реализовал, и выстраивают по их образцу свой бизнес либо используют их как ордер на заселение пустующей комнаты. Когда мы на схеме упираемся изнутри в зеркальную стенку сферы экстенсивных форм производства, это означает, что все традиционные формы бизнеса уже изобретены, неиспользованных форм-эйдосов больше нет и все комнаты экономического здания заселены. В ходе экономической эволюции уже появились на свет все виды товаропроизводителей, все типы торговцев, все разряды финансистов! А рынок в целом каждый из них воспринимает как сложную многослойную игру, полный свод правил которой ему неизвестен.

Переход в зазеркалье означает, что появляются метаигроки, которые обозревают все типы экономических игр и все их правила в целом. Они начинают задаваться вопросами: а мы можем воздействовать на эволюцию этих правил? мы можем в свою пользу изменить правила игры? На Западе государство, по-видимому, не было первым игроком такого типа. Сначала возникают крупные монополистические финансовые группы, каждая из которых пытается подкорректировать правила под себя. С увеличением числа и масштаба таких попыток вся система правил идет вразнос... Тогда и входит в решающую фазу становление принципиально нового, метаисторического субъекта в оболочке государства, берущего на себя сначала роль арбитра, а затем и регулятора. Мы с коллегой описали этот момент в книге “После коммунизма”[4].

 

Таким образом, Фукуяма прав в том случае, если мы бьемся лбом об эту границу сферы экстенсивных форм и умираем. Фукуяма не прав, если окажется возможным некоторое содержательное движение вглубь самих себя, пока без выхода за пределы земной атмосферы. Хотя с точки зрения традиционного космизма наш путь, по Фукуяме, должен был бы состоять в экстенсивном распространении западной модели на всю Солнечную систему. Как только на Земле все закончится — то есть в каждой точке земного шара, будь то в Гонобобелях или в тропической Африке, воцарятся демократия, рынок и свобода по американскому стандарту — нам останется только последовать завету Циолковского[5], писавшего: “Человечество не вечно будет жить в колыбели...”, и тут же устремиться к Марсу, Венере и далее, созидая на них гражданское общество и фондовые биржи. Но, к сожалению, на Венере плотность атмосферы в сотню раз больше, чем на Земле, и там кипит серная кислота. А на Марсе холодновато, да и астероиды падают. Поэтому, боюсь, это очень дорогостоящее мероприятие. Придется еще долго сидеть на Земле и опредмечивать друг друга.

 

5. Теоретический и эмпирический подходы к поиску метаисторических форм

 

Итак, если метаистория существует (а этот вопрос мы будем разбирать дальше), тогда она состоит просто в том, что надстраиваются новые формы деятельности выше технологической, организационной и экономической, которые превращают их в свой предмет. Приходят некие супермены, для которых современная экономика служит не игрой, в которой они участвуют, а набором игрушек, с которым они обращаются как с конструктором. И из этого конструктора они возводят нечто принципиально новое. Как же можно показать, что существует некий загадочный постиндустриальный менеджмент, некие корпоративные процессы принятия решений? Мы должны найти такую форму деятельности, для которой современная политика, современная организация — не игра, в которую они играют, а опять-таки новый суперконструктор, с которым они обращаются как с набором элементов. Из его кубиков они складывают нечто с традиционной точки зрения невозможное.

Наша задача — постараться подойти к этому с двух сторон, теоретической и практической.

Возможно ли теоретически придумать, построить, нарисовать, найти форму деятельности, которая будет отвечать этим требованиям? Возможно ли существование таких суперменов — постисторических, метаисторических агентов, которые выходят за рамки игры и начинают сами устанавливать новые правила для нее? Если уподобить игру климату, вопрос будет звучать так: возможно ли из мира, где мы, ощущая все превратности инвестиционного климата на собственной шкуре, в состоянии в лучшем случае с переменным успехом предсказывать финансовую погоду, —перейти в мир, где мы сами будем управлять погодой? И появились ли уже в современном мире экономической погоды субъекты, которые могут погоду делать?

А с практической стороны — нужно внимательно всмотреться в новые феномены мировой экономической системы, плохо объяснимые с традиционных позиций, и постараться понять: возникли там некие супермены, носители форм метаисторической деятельности, или все это мифы конспирологии?

Центральный вопрос повести Стругацких “Волны гасят ветер”[6] заключается в том, что молодой чекист будущего Тойво Глумов, который отработал свой срок на дальних планетах (он внедрялся туда под личиной местного жителя и тайно способствовал прогрессу рынка, демократии и свободы), подумал: “Если мы, земляне, являемся прогрессорами на дальних планетах, то нет ли сверхцивилизации, представители которой скрытно присутствуют среди нас и способствуют нашему земному экономическому и иному прогрессу, исходя из целей, ценностей и критериев, нам недоступных? А если они есть, нельзя ли их как-то изловить?” Тогда был развернут проект под названием “Визит старой дамы” с целью проанализировать все загадочные и непонятные истории, происходившие на Земле в обозримом прошлом и настоящем, чтобы отделить те из них, которые объяснимы естественным путем на основе имеющихся теорий, от тех, за которыми могут угадываться действия некой загадочной сверхцивилизации Странников...

Вот и нам нужно разобрать несколько историй, подобных скандалу с Иваном Бойским, чтобы понять, то ли все это современная мифология (и тогда мы пригласим какого-нибудь доцента с кафедры экономики и он блестяще объяснит все с помощью Самуэльсона, Брю и Макконнелла, или, на худой конец, Шумпетера); то ли это с классической точки зрения необъяснимо и, следовательно, мы сталкиваемся с феноменом постисторических, надэкономических форм деятельности.

В терминах устаревшего отмененного марксизма этот вопрос звучал бы еще более кощунственно: то ли действительно на коммунизме история заканчивается (а теперь, соответственно, на капитализме, как учит марксист Фукуяма), то ли все же есть какие-то загадочные супер- или метаформации, которые имеют наглость существовать и возникать после коммунизма (капитализма) и быть постисторическими[7]? Есть они или их нет?

Ответ на этот вопрос конкретно надо соотнести с ответом на вопрос о профориентации. Если искомые формы существуют — тогда у менеджмента есть будущее. Если их нет, тогда ваш факультет является неким рудиментом, учрежденным бизнесменами с целью готовить для себя наемных клерков. Поэтому, когда я сейчас перехожу к разбирательству вопроса о том, существует ли метаистория, — имейте в виду, что я вовсе не уклоняюсь в философские дали, а по-прежнему честно пытаюсь ответить на вопрос о том, за кем будущее, за “менеджментом” или “бизнесом”.