ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ. МИФ ТРЕТИЙ

Криворотов: А Вы полагаете, у нас мог сохраниться здравый смысл среди всей этой хозяйственной и иной бессмыслицы, в царстве "шиворот-навыворот", в экономическом зазеркалье? Понятно, что если нормальный человек читает у Маркса: "Труд уже стал свободным во всех цивилизованных странах; дело теперь не в том, чтобы освободить труд, а в том, чтобы этот свободный труд уничтожить", а потом выходит на улицу и видит лозунг: "Владыкой мира станет труд", то в его душу начинают закрадываться робкие сомнения... Но, во-первых, часто ли вам приходится видеть у нас сегодня человека, который читал бы Маркса? А во-вторых, если такое несчастье раньше и случалось, ему охотно приходили на помощь бесчисленные кафедры общественных наук, которым не привыкать к истолкованию подрывных пассажей из "Ветхого завета" с точностью до наоборот.

Чернышев: Цитаты, даже вопиюще-бесспорные, не могут быть доказательством для догматического, мифологического сознания. Таким доказательством могут стать лишь некие реалии, неопровержимые в своем существовании.

Мы знаем как минимум две таких реальности. Первая – это существование и успешное развитие западного общества, коему, коль скоро это капитализм, давно уже надлежало погибнуть в тисках общего кризиса. А вторая – это сама жизнь Маркса, ее общеизвестные, но совершенно неосмысленные нами факты. С нее и начнем.

Обозреватель: И вы утверждаете, будто эти факты могут служить доказательством того, что Маркс разумел под "уничтожением частной собственности" нечто совершенно иное и что мы по сей день видим весь мир и самих себя в перевернутом изображении?

Криворотов: Мы ничего не утверждаем. Факты свидетельствуют за себя. Пора уже не о перестройке и ускорении, а о душе подумать. А мы все играем в жмурки. Нужно только разуть глаза и взглянуть окрест.

2. Зачем пролетариату “Капитал”?

Чернышев: Давайте честно постараемся ответить на вопрос: насколько жизнь Маркса, известные ее факты соответствуют аксиоме, гласящей, что конечный вывод марксистской мудрости состоит в насильственной экспроприации экспроприаторов. Эта гипотеза является основой официальной биографии Маркса. Официальная биография Маркса гласит, что он баловался философией где-то до 1848 года, писал всякие работы, про которые принято говорить превосходные слова, но заглядывать в них не принято, потом сел и написал "Коммунистический Манифест". В нем он провозгласил, что коммунисты должны уничтожить частную собственность, и в этом заключается вся теория коммунизма. Маркс лично создал Международное товарищество рабочих, "Манифест" же был его программным документом. Потом грянула революция 1848 года. Потом I Интернационал. Еще одна революция грянула в 1871 году. Он во всем этом активно участвовал. В промежутках, в свободное от революционной работы время, он писал "Капитал", чтобы вооружить пролетариат революционным теоретическим оружием. "Капитал", очевидно, был написан для того, чтобы глубоко и всесторонне обосновать ту самую мысль, что основное для коммунизма – это уничтожение частной собственности, т.е., по идее, "Капитал" должен быть большим "Манифестом", где поподробнее объясняется то же самое.

Криворотов: Для чего конкретно нужен "Капитал" в смысле теоретического обеспечения борьбы пролетариата? Что говорится по этому поводу в катехизисе? Там есть два тезиса. Первый тезис состоит в том, что в "Капитале" разоблачена до конца тайна капиталистической эксплуатации. Второй – в том, что в "Капитале" научно доказана неизбежность пролетарской революции и победы коммунизма. Но ведь известно, что указанное разоблачение Маркс совершил почти одновременно с "Манифестом" в лекции 1847 года. Имеется в виду "Наемный труд и капитал". Содержание, которое он сообщал рабочему классу, не превышало нескольких десятков страниц. Конечно, там имелись отдельные неточности, но пролетариат этих нюансов был понять не в силах.

Чернышев: Для нужд политической работы, для полемики это было более чем достаточно. Зачем понадобилось еще несколько тысяч страниц разоблачения, неясно. Для полемики с буржуазными специалистами? Но кто читал эту полемику?

Криворотов: Нельзя ничего, никаких иных функций "Капитала" обнаружить и при более пристальном взгляде на рабочее движение в течение последующих ста тридцати лет. Ничего, кроме этой тайны капиталистического накопления и неизбежности экспроприации собственности. Сам рабочий класс об этом, в общем, не подозревал. Рабочий класс как-то сумел ограничиться следующими двумя утверждениями: а) нас надувают, у нас отбирают, б) надо отнять обратно.

3. Неизбежность самоотрицания капитала не сулит победы коммунистам

Чернышев: Теперь вторая функция, вторая роль "Капитала" в обеспечении пролетариата. Вроде бы, без научного обоснования пролетариат тоже как-то борется, но он не убежден, что его победа закономерна и неизбежна. Странная мысль: если капитал как форма производства гибнет экономически, и если это неизбежно – тогда зачем еще нужен класс экспроприаторов, которые с оружием в руках все это осуществляют? Чтобы ускорить неизбежную гибель? Получается, в принципе, класс может и не очень стараться, все равно ведь гибель неизбежна.

Однако в "Капитале" при самом пристальном внимании не обнаруживается такого математического доказательства неизбежности победы пролетариата в революции. Неизбежность имманентного самоотрицания капитала как формы есть, а неизбежность гибели капитализма как строя в огне пролетарской революции оттуда не совсем усматривается, к тому же если капитал гибнет имманентно, то какая разница, есть огонь революции или его нет?

Криворотов: В рукописях 1857-59 годов Маркс слой за слоем вскрывает, обнаруживает весь механизм того, как капитал самоотрицается.

Чернышев: Самоотрицание, экономическое самоисчерпание капитала как формы, а не капитализма как строя. При этом он может находиться уже не в роли господствующего, а в роли управляемого отношения, в роли одного из укладов. Строго говоря, это самоотрицание может, например, наступить, когда капитализм как строй сто или тысячу лет как перестал существовать... К экспроприации эта неизбежность имеет очень опосредованное отношение.

Криворотов: Рабочий класс, естественно, об этом содержании "Капитала" подозревать не мог. Тем более, что исходя только из основного текста, без рукописей 1857-59 годов в этом почти невозможно было разобраться. Поэтому такое понимание отпадает. Что касается того, что рабочему классу нужно не только победить, но и доказать затоптанному противнику, что все произошло закономерно, то тут возникают некоторые вопросы. Они состоят в том, что любая борьба идет исходя из неких реальных материальных детерминант, потребностей, а не из фанатичного желания послужить орудием гегелевской логической необходимости.

Некоторые вообще рассматривают "Капитал" как своего рода апологию капитализма. Смотрите, какое экономическое совершенство, как все красиво крутится и работает. Если рассматривать положительный пафос книги, то он двойственен. С одной стороны, там раскрывается тайна капиталистического накопления, там содержится идеология. С другой стороны, в принципе, книга объективистская сама по себе, она может быть растолкована как угодно. Это как ситуация с несчастным Фаустом, который в конце книги кричит лемурам, копающим ему могилу: "Ребята, вы там копайте пошибче оросительные каналы, преображайте землю". Он убежден в том, что идут мелиоративные работы, а они роют ему могилу. "Капитал" – нечто в таком роде. Он может быть рассмотрен при желании так, что он пророчит гибель капитализму, а может быть рассмотрен и наоборот.

4. Недописанное и непостижимое введение к никчемной книге

Чернышев: Еще ряд неприятных вопросов по поводу "Капитала", которые обязательно необходимо задать. Представляет ли "Капитал" собой завершенное произведение? Говорят, конечно, что Маркс написал еще второй и третий том. Не дописал немножко. Энгельс поправлял, редактировал, издавал. Как он редактировал – отдельный вопрос. Во-вторых, даже с учетом того, что там есть второй и третий тома, публикации разнообразных вариантов "Плана шести книг" показывают, что с точки зрения логического содержания всей структуры жизненного труда Маркса три написанных тома "Капитала" – это, в свою очередь, лишь одна из четырех частей первой из шести книг, которые он наметил.

Криворотов: "Капитал вообще" – это исходное, очень абстрактное понятие, которое само по себе с жизнью не соотносимо. Он должен был его раскручивать и конкретизировать, получая в процессе этого все необходимые аспекты, например, в отдельном томе рассмотреть уклад, связанный с землепользованием, потом через акционерные формы добраться до реальной экономики, до международной торговли, до мирового рынка. Все это он сделать не успел. Он застрял на 1/24 пути. Поэтому полученный текст страшно абстрактен. Абстрактен, потому что конкретными должны быть его дальнейшие конкретизации. Возможно ли это физически для одного человека – другой вопрос. Но замысел автора был таков.

Чернышев: Это что касается завершенности. Теперь, был ли "Капитал" понят современниками? Когда Энгельс, наконец, получил первый том после долгих лет ожиданий и усилий заработать на жизнь себе и многодетной семье Маркса, его разочарованию не было границ, и его ответ, если сделать поправки на рыцарскую деликатность Энгельса и его безграничную любовь к другу, расшифровывался примерно так: "Дорогой Карл, ни один нормальный человек понять такого никогда не сможет". Сам он осилить "Капитал" тоже не смог. Это было очевидно. Бедный Маркс переделывал всю первую главу по советам друга и соратника. От переделки она стала еще непонятнее. Потом он перенес часть первой главы в приложение. Приложение уже никто решительно не читал, кроме Шкредова. Это была печальная история. Потом, отчаявшись убедить Маркса все это переделать, Энгельс пытался как-то пересказать то, что он смог понять, в "Анти-Дюринге". К счастью, у Маркса не нашлось времени внимательно прочесть "Анти-Дюринг".

Криворотов: Поэтому все так и закончилось убеждением, что, во-первых, надо экспроприировать частную собственность плюс, во-вторых, что рабочих надувают в процессе капиталистического производства. Смысл этот остался нетленным, не был ни поколеблен, ни расширен, ни убавлен, ни прибавлен.

Чернышев: "Капитал" не был понят современниками. Не потому, что они были глупые, а потому, что Маркс не дал им такого шанса. Он начинал во времена младогегельянства и продолжал по инерции писать на этом гегелевском языке. Пока он написал первый том, на дворе миновало два десятилетия, и младогегельянцы, которые и сами-то были неким реликтом, оазисом в культуре, исчезли вообще. Исчезли люди, которые понимали Гегеля. Потом Гегель опять входил в европейскую моду, но это случилось много позднее. Маркс оказался в новом мире, где никто на этом языке не говорит. К тому же, непонятно, зачем вообще было читать эту книгу – никому не известного автора, который годами молчал, как вулкан Везувий, а потом вдруг взорвался. За эти долгие годы он уже исчез из мира науки, исчез и возник в совершенно другой сфере, где никто не знал доктора Маркса.

Криворотов: В сфере экономической тем временем хозяйственная практика вела к совершенно другому типу науки, совершенно другому типу доказательства. Это то, что Маркс называл эпигонами классиков: Адама Смита и т. п. Возникла некая новая линия зарубежной экономической науки, до сих пор являющаяся главенствующей, в которой то, что говорил Маркс, было просто не нужно, поскольку неизвестно было, что с этим делать и как это надо использовать.

5. Никто так и не понял Маркса ни полвека, ни век спустя

Чернышев: Дальше это непонимание успешно продолжалось. История его заботливо хранила и передавала как эстафету. Владимир Ильич в мрачные годы реакции и войны конспектировал "Науку логики" Гегеля – и вдруг его осенило. Так вот, оказывается, на каком языке написан первый том "Капитала"! А там еще какие-то загадочные слова были, а мы-то их пропускали... Так выходит, "никто из коммунистов не понял Маркса полвека спустя!!"

Поскольку такими странными вещами, как чтение "Науки логики", кроме Ильича никто не увлекался, а Иосиф Виссарионович потом для простоты все это вообще прикрыл, вкупе с Гегелем – мудрое ленинское открытие и по сей день остается справедливым. Это можно проследить во множестве примеров на современниках: Маркса никто не понимает, языком, на котором написана книга, никто не владеет. Это совершенно иной мир. Завершил тенденцию Д.И.Розенберг, который заботливо пересказал коммунистический "Ветхий Завет", и теперь мы имеем дело чаще всего не с оригиналом, а только с Мишной и Гемарой, марксистским Талмудом, который с "Капиталом" связан больше по форме, чем по существу. По крайней мере, это касается первой главы. В остальном в книге имеется масса душераздирающих описаний того, как женщины превращаются в проституток, а дети таскают в шахтах вагонетки – это, конечно, можно читать, Гегель для этого не требуется. Но понять, зачем все это именно в данном месте книги – уже чрезмерное требование.

Криворотов: Представление о том, что книга обосновывает, грубо говоря, нашу политическую практику, возникло из естественного желания подогнать все под банальную схему, в которой для каждого уважающего себя движения обязательным является наличие священной книги, толстой и, вероятно, мудрой, поскольку непонятной. Есть своя Библия, читайте, – в ней, как во всякой Библии, ничего не понятно, но мудро невероятно.

Чернышев: Возникает вопрос. Коль скоро книга была недописана, а тем временем вырос марксизм, масса ученых, кафедр, – почему бы им не довести дело до конца? Тем более что все наши общественные науки заклинают, уговаривают друг друга, требуют. "Маркс не оставил нам Логики с большой буквы, – писал Ильич, – но он оставил логику "Капитала..." Так давайте завершим это историческое завещание гения! Почему бы не написать "Капитал акционерный", тем более вроде это очень актуально, почему бы не довести эту книгу до уровня международной торговли, до мирового рынка? Коллективный труд, монография – у нас эта схема отработана. Разделить фронт работ между институтами – Институт марксизма-ленинизма взял бы в этом деле роль головного подрядчика. Почему никто не пытался? "Капитал" как был недостроенным фундаментом, так и лежит в руинах. Почему наши славные общественные науки наперебой убеждают друг друга это делать, но к делу даже не приступают? Ответ понятен: потому что никто толком не понимает даже, в каком смысле эта работа может быть закончена. Если уж люди не в силах понять первую главу первой книги, не в силах уяснить, то ли это начало, то ли это законченный труд, – о каком завершении может идти речь?

Криворотов: В Библии были "Бытие", "Исход" и т.д., потом пророки, потом Евангелия, потом были "Деяния апостолов". Они писали послания, разъясняли, – а здесь ни писания, ни предания, никакого развития нет. Очередной наместник бога пишет шесть томов "Ленинским курсом", но потом, как только истекает мандат неба, – их сдают в утиль, и кроме "Капитала" вроде бы опять ничего нет. В Библии все-таки довольно четко соблюдена хронология. Есть Ветхий Завет, а есть Новый. Во-вторых, там понятно, что к чему. Видно движение доктрины, видно начало и виден конец. Здесь даже непонятно, где начало, а где конец.

Чернышев: Начало – это там, где сказано, что в науке нет торных путей. А конец, по идее, должен бы быть там, где "Бьет час капиталистической эксплуатации..."

6. Автор “Капитала” истратил жизнь впустую

Чернышев: Получается странная картина. Эта книга священна. Маркс ее писал всю жизнь. Но вот, зачем он ее писал – непонятно. Не было задачи, которая бы решалась написанием этой книги. Далее история блистательно подтвердила, что она никому не была нужна, потому что она так и осталась невостребованной, непрочтенной, непонятой, лежащей в стороне. Тогда на что потратил человек всю свою жизнь?

Посмотрим, как выглядела бы жизнь Маркса без книги. Предположим, он ее вообще не писал, просто вместо написания "Капитала" были в его жизни многолетние темные провалы. Рассмотрим оставшуюся жизнь. Вот он гениальный философ, молодой доктор наук, все его уважают, он пишет какие-то труды, покуда гегельянские, и все более вызревает как последовательный коммунист. Пролетариат ничего не понимает в его ранних работах. Потом там появляются отдельные понятные фразы. На 20 зубодробительных страниц – одна человеческая фраза, о том, что "пролетарии могут..." – дальше что-то непонятное, – "только уничтожив капитал". "Философия находит в пролетариате материальное оружие, а пролетариат в ней духовное", – уже вроде полегче. Потом дело доходит до "Манифеста", где уже почти все фразы, кажется, понятны, если убрать кое-что, к примеру, про общность жен, про уничтожение брака (нам не привыкать вычеркивать), – но все остальное очень благостно. "Каждый по способностям", "всестороннее гармоническое"... Про то, что государство надо уничтожить – тут, правда, непонятно, но Владимир Ильич потом по рабоче-крестьянски все разъяснил. Вот он наконец-то провозгласил, что надо уничтожить частную собственность и экспроприировать экспроприаторов. Последнее было сказано, правда, гораздо позднее. Отлично. Будучи всеми уважаемым философом, Маркс, гордо отринув философскую карьеру, забыв про нее, начинает созидать Союз Коммунистов. При этом он пишет "Манифест", достигает больших успехов, создает Международное товарищество рабочих. Пишет замечательные публицистические работы: "18 брюмера" и т.п., иногда печатается в газетах. Они с Энгельсом затевают военную энциклопедию, пишут для нее статьи. Потом руководит Интернационалом, долго борется с уклонами: правыми и левыми. Потом "Критика Готской программы", где написано, что надо рынки позакрывать, – и все польется полным потоком... Без "Капитала" жизнь его более или менее имела бы оправдание.

Криворотов: Вместо этого загубил здоровье, загубил свою семью, испортил карьеру, отошел от практического участия в международном рабочем движении. Помер он не очень-то и в почете, хотя Энгельс и произнес пламенную речь. Получается, что Маркс всю жизнь был одержим каким-то злым демоном, и в результате родилась загадочная книга, которая никому не нужна. Она вообще дискредитирует коммунистическое движение, нас с вами. Другое дело, если бы ее спрятали в спецхран. Так нет, мы провозгласили, что она всем нужна, священна, издавали массовым тиражом.

7. Маркс был маниакально одержим этим бессмысленным трудом

Чернышев: Теперь давайте посмотрим открытыми глазами на его жизнь, как это все выглядело. Человек 40 лет пишет книгу. В 1844 году он работает над рукописью, где через каждую страницу: "капитал", "капитал", "капитал". Садится писать книгу. Через неделю пишет, что ему осталось еще три недели работы, через три недели – что еще два месяца... Через два месяца выясняется, что он ничего не пишет, а только конспектирует. Потом он три года конспектирует, эти конспекты где-то пылятся годами, а он начинает болеть. Энгельс постоянно шлет ему деньги. Самое печальное то, что этот цикл неизменно заканчивается болезнями, довольно долгими. Он покрывается фурункулами, не может сидеть, лежать. В это время он начинает заниматься политикой. Если посмотреть, когда были пики его политической активности, то выясняется, что это было обычно в период болезней. Но едва недуги отпускали – начинался новый виток гибельной спирали, бесконечная ночная работа; и в очередном письме он бросал с досадой: я не поеду на очередное заседание конгресса, потому что моя книга в сто раз важнее всей вашей политики... Жена у него была просто ангел во плоти. Долготерпеливая. Где-то лет через двадцать подобного счастья она все-таки однажды в сердцах прокляла свою жизнь, его самого и его книгу.

Тогда получается, что итоги работы над книгой следующие. Первый и главный – что он загубил свое здоровье и всю свою жизнь. Эта книга физически убивала его, периоды работы все уменьшались, а периоды болезней становились все больше, все глубже. Она последовательно загоняла их семью в нищету. Все силы уходили, как в прорву, в эту книгу. Но все напрасно. Книга так и не была закончена. Она никому не была нужна. Она никем не была понята. У этой титанической работы не нашлось наследников и продолжателей.

Криворотов: Картина, конечно, довольно печальная. Человек нигде не работал, ничем не занимался, писал всю жизнь каббалистическую книгу, а существовал только благодаря тому, что ему помогал приятель, да дядюшка наследство оставил.

Чернышев: Получается, что эта книга была проклятием всей его жизни. Это не наше открытие. Если мы посмотрим его собственные письма друзьям, письма жены, Энгельса, выясняется, что проклятием эту книгу считали все. Она делала всю жизнь цикличной. Циклы всегда были связаны с тем, что сначала, как свет надежды, его озаряла новая идея. Все сложилось, структура видна, сейчас сажусь, пишу, издаю, получаю огромные деньги, расплачиваюсь с долгами, приобретаю большой авторитет в научных кругах, пролетариат со знаменами, с его именем на устах: "Вот он, наш вождь, духовный и идейный". Дальше начинались все эти копания, работа шла вглубь, быстро зарывалась, проваливалась в какие-то пропасти смысла, возникала необходимость читать все новые источники, конспектировать. Три года в библиотеке, конца-края не видно, фурункулы, болезни, проклятия, семейные проблемы, политика, интриги, нищета.

Итак, вся жизнь шла безысходным циклом, причем все время ощущался нарастающий страх перед этой проклятой книгой. Не писать было тоже нельзя. По-видимому, это давно уже была не столько тяга, сколько рабство: ведь он же должен, ведь он же великий ученый. "Капитал" должен потрясти основы, от Маркса все ждут этого. Это не было так явно, скорее это все время подсознательно ощущалось. Эту книгу уже надо было написать во что бы то ни стало: самоутвердиться, оправдаться перед женой, хоть как-то окупить деньги Энгельса, уплатить по векселям и т.д. Он так долго плыл к этому берегу, что позабыл, ради чего, что хотел на нем найти: лишь бы доплыть. А с годами – лишь бы прекратились эти мучения, это проклятье...

Книга организовала всю его жизнь, выстроила ее основные циклы. Тогда возникает вопрос: она стала смыслом жизни – и одновременно проклятием. Получается, что смыслом жизни было проклятие, бессмыслица. Так был он ненормальным или не был?

8. Так все же гений или шизофреник?

Криворотов: Если мы исходим из аксиомы, что уничтожение частной собственности есть насильственная экспроприация – этот вывод неизбежен: он был ненормальный, одержимый... Но стоит лишь предположить, что он знал, зачем писал эту книгу, и все остальное становится понятным. Непонятно только одно, главное – как все это соотносится с коммунизмом? Остальное можно объяснить амбициями, особенностями его теоретической работы, тем, что он не мог писать абстрактно, он должен был влезать в материал. Можно объяснить многое научной генеалогией, тем, что писал на заведомо непонятном языке – он был младогегельянец, не мог с этим расстаться и другого языка не знал. Только не понятна цель. Какое она имеет отношение к коммунизму, к коммунистическому движению, к уничтожению пресловутой собственности?

Чернышев: Он был страшно отрезан от жизни. Он был где-то среди маргиналов. Но все остальное объяснимо. Правда, такие объяснения демистифицируют образ, приземляют его, но, по крайней мере, не требуют гипотезы о шизофрении. Это был, безусловно, гений, настоящий, земной. Это признавали и друзья, и противники. Перед ним преклонялся основоположник философского сионизма Мозес Гесс. Его глубоко чтил до конца дней своих творец экзистенциализма, крупнейший мыслитель первой половины века Николай Бердяев. Но мы-то исходим из аксиомы, что частную собственность надо уничтожить революционной экспроприацией, – а он взял и сел за "Капитал". Беда в том, что когда он обещал написать книгу, когда он выдавал авансы, он должен был людям объяснить, зачем он ее пишет. Издатели считали, что это теоретическое оружие пролетариата, Энгельс – тоже. Пролетариат надо было, с точки зрения Маркса, вооружить для экспроприации экспроприаторов. Почему же Маркс считал, что эта книга необходима для уничтожения частной собственности? Здесь нет другого выхода: или он был ненормальным... Или под уничтожением частной собственности имелось в виду что-то абсолютно другое! Его жизнь демонстрирует это, доказывает.

Пока это доказано негативно, "от противного". Теперь это осталось доказать позитивно. Если мы с новой точки зрения посмотрим на его жизнь, то, может быть, мы поймем тогда, что за этим стояло. Тогда нужно идти от "Манифеста" не вперед, а назад, в более ранние работы, чтобы проверить этот тезис. Как только мы заглядываем туда, мы сразу видим, что под уничтожением частной собственности он действительно имел в виду совершенно другое.