Новые вехи. С. ЧЕРНЫШЁВ.

НОВЫЕ ВЕХИ[1]

С. Чернышёв

Не успевая ни задуматься, ни оглядеться, пересекаем мы рубеж, за которым - неудержимое соскальзывание в нечто, трагическое в своей неизвестности. Но если предлагается именовать это нечто революцией - предстоит самая удивительная из революций в новой истории.

Всем великим переломам в жизни европейских народов предшествовали периоды глубинной духовной и интеллектуальной подготовки. До французской революции была французская энциклопедия. Троичную[2] русскую революцию выстрадали три незабвенных поколения ее идейных творцов.Нынешний перелом надвигается в стране, которая являет собой интеллектуальную пустыню.

Об инициаторах перестройки в этом смысле можно сказать, что они вполне современные люди, в которых, - под давлением неумолимых обстоятельств, - голос совести и здравый смысл начинают мучительно медленно переламывать окостеневшую архаику сословных мифов и предрассудков. Нельзя приуменьшать значение этого спасительного чуда. И все же перестройка - недоношенный плод истерзанного лона России.

Казалось бы, во время, названное судьбоносным, сама музыка социальных сфер[3] должна настраивать на эпический лад. Привычно верить, что глубинные революционные потрясения и перевороты социального бытия непременно отзываются откровениями, бурями и щедротами духовной культуры.[4] Неужели же это не более чем миф?

Откуда эта кричащая несоразмерность между переломом времен, когда речь идет о жизни и смерти не только нашего отечества, но самой идеи социализма, – и хозрасчетной перебранкой[5] посетивших сей мир в его минуты роковые[6]? И почему вскрытие самого драматического пласта нашей истории, хранящего следы нравственного пожара, невиданных злодейств и бесчисленных трагедий отцов и дедов ведут словно бы и не их дети и внуки, и даже не профессиональные историки и археологи, а бригада лихих репортеров из уголовной хроники?

А истина? Уж сколько лет назад, и к тому же далеко не с академической кафедры, был задан вопрос: кто мы такие, куда идем и откуда? Почему, претендуя на монопольное обладание единственно верной теорией общественного развития, на деле вынуждены двигаться на ощупь, методом разорительных проб и непоправимых ошибок?[7]

Нет ответа. Культура безмолвствует, тая в самой сердцевине какое-то проклятье роковое, парализующий ее скрытый надлом.

Это совсем не означает, что царит тишина, по меньшей мере, благодатная для раздумий и самоанализа. Место теоретического диалога занимает трескучая публицистическая свара и перемывание костей, которыми усеяно поле давней битвы славянофилов и западников[8].

Может ли на пороге третьего тысячелетия быть судьбоносной и открывающей горизонты дискуссия, в которой слева с энтузиазмом первопроходцев живописуют прелести повсеместного устроения ватер-клозетов, а справа бьют в набат по поводу того, что отказ от рытья отхожих ям грозит подрывом идейных устоев? Может ли возникнуть сверхзвуковой пассажирский ракетоплан из конкуренции двух конструкторских бюро, если первое надеется достичь технологического прорыва путем перестройки самолета "Илья-Муромец", дерзновенно идя на отдельные заимствования из конструкции "Дугласа-8", а второе в качестве основополагающего принципа требует, чтобы при любой модернизации спереди оставался воздушный винт?

Ночное море все в кровавых отсветах глубоких зарниц, исчерчено тяжкими двойными змеями горизонтальных молний... Но вместо громовых раскатов - всезаглушающее суетливое хлюпанье зыби, что с безнадежным опозданием несет издалека отголоски давно прошумевших бурь и штормов.[9]

Кучка околостоличных интеллектуалов, опьяненная безнаказанностью, буйствует и сводит счеты среди безобразных идолов вчерашнего дня, поваленных в одночасье, как костяшки домино. Тем временем затравленную верхушку номенклатурной иерархии прижала к стене растущая ежечасно толпа кредиторов, требуя немедленной уплаты всех долгов, накопленных за семьдесят лет. Но единственная добродетель административной системы - власть и умение централизованно распределять - бессильна, потому что источник подлежащих распределению материальных и духовных благ, и без того изначально скудный, иссякает на глазах.

Рынок спасительных рецептов предлагает лишь на разные лады перелицованную формулу "Запад нам поможет". Нетрудно догадаться, что Запад не спешит. И надо всем этим звучит крепнущее эхо давнего пророчества: "Для того, чтобы было, что распределять, надо прежде всего иметь что-нибудь, а чтобы иметь - надо созидать, производить."

Чье же это пророчество, и насколько фатально оно для судеб страны?

Явная гипертрофия принципа распределительной справедливости и угнетение начала свободы производства, индивидуальной свободы экономического и всякого иного творчества - такой диагноз все чаще звучит у ложа агонизирующего "народного хозяйства". Дело вовсе не в пресловутом диктате производителя над потребителем. Реальная суть проблемы – в неограниченном диктате распределителя над этим производителем. Те, кто не умеет и не желает трудиться, готовы уморить страну голодом, лишь бы не позволить по-настоящему работать и жить тем, кто хочет и может.

Дальше дискуссия участников консилиума идет по двум линиям. Во-первых, экономисты-либералы" дружно атакуют диктатуру распределителей, удобно устроившуюся под флагом диктатуры пролетариата. В ответ ее штатные и добровольные адвокаты выдвигают дежурный аргумент, что первый же глоток свободы в сфере производства приведет к тяжкому похмелью нарушения священной социальной однородности и к расслоению общества.

Во-вторых, иные философы-западники и прочие безответственные гуманитарии указывают, что распределительный принцип подразумевает приоритет производственных отношений, тогда как принцип свободы производства выдвигает на первый план проблему эмансипации творческой личности. Соответственно, при одном подходе для перестройки первичными прежде всего объявляются глубокие реформы распределительных отношений, давно обещанная реализация второй половины формулы социализма: "Каждому - по труду". Сторонники же другого подхода призывают вернуться к основательно забытой первой части формулы: "От каждого - по способностям", начать с раскрепощения творцов, которое откроет путь и к перестройке отношений.

Современного читателя изумляет, с какой глубиной и силой предвидения эта проблематика разработана в сборнике "Вехи", три издания которого увидели свет несколько раньше апрельского пленума, в марте, мае и июле 1909 г. Цитированное выше пророчество принадлежит С.Франку, одному из авторов сборника. И это далеко не случайное прозрение или совпадение. "Вехи" представляют собой подлинное собрание сбывшихся грозных пророчеств.

"Теоретически в основе социалистической веры лежит тот же утилитаристический альтруизм - стремление к благу ближнего; но отвлеченный идеал абсолютного счастья в отдаленном будущем убивает конкретное нравственное отношение человека к человеку, живое чувство любви к ближним, к современникам и их текущим нуждам. Социалист - не альтруист; правда, он также стремится к человеческому счастью, но он любит уже не живых людей, а лишь свою идею - именно идею всечеловеческого счастья. Жертвуя ради этой идеи самим собой, он не колеблется приносить ей в жертву и других людей. В своих современниках он видит лишь, с одной стороны, жертвы мирового зла, искоренить которое он мечтает, и с другой стороны - виновников этого зла. Первых он жалеет, но помочь им непосредственно не может, так как его деятельность должна принести пользу лишь их отдаленным потомкам; поэтому в его отношении к ним нет никакого действенного аффекта; последних он ненавидит, и в борьбе с ними видит ближайшую задачу своей деятельности и основное средство к осуществлению своего идеала. Это чувство ненависти к врагам народа и образует конкретную и действенную психологическую основу его жизни. Так из великой любви к грядущему человечеству рождается великая ненависть к людям, страсть к устроению земного рая становится страстью к разрушению..."

Не время и не место расставлять оценки, сводить философские счеты или устанавливать роль "Вех" в истории духовной культуры. Главное в том, что коллизия двух принципов - распределительной справедливости и производящей свободы - в нашей истории далека от исчерпания. Завершен лишь один акт исторической драмы. Он стоил стране миллионов загубленных жизней и, очевидно, завел в тупик. Судьбе того, что названо перестройкой, предстоит разрешаться в следующем акте.

В таких обстоятельствах первая же идея, открывающаяся умозрению - снять шляпу перед проницательностью "веховцев" и, похерив предательский и дискредитированный принцип распределительной справедливости, броситься в объятия его противоположности. Можно доказать, что это неверно, но легче показать, что это невозможно: невозможно вследствие реальной расстановки сегодняшних общественных сил. Боле того, можно утверждать, что сами "веховцы", доживи они до нынешних дней, заняли бы иную позицию. Свидетельство тому – бердяевские "Истоки и смысл русского коммунизма". Персонализм Бердяева не мешал ему быть политическим реалистом. Сам он не раз напоминал, что предрек неизбежную победу большевиков еще в статье 1907 года. Среди уроков "Вех" - способность не путать жизненные реалии с нравящимся идеалом.

В социологическом анализе, которым блистают веховцы, часто ощутима марксистская закваска. Основным сознательным носителем демократического идеала распредительной справедливости в трех русских революциях оказалась интеллигенция - специфический феномен российской жизни середины 19-го - начала 20-го века. Но под этим светлым островком сознания простиралась бытийная тьма бессознательного - бездонный резервуар распадающегося общинного уклада, откуда выплескивался и городской пролетариат с его "нутряной" тягой к справедливости.

Творческое, производящее начало на этих просторах ощущало себя бездомным. Противостоящую силам революции царскую администрацию даже с большой натяжкой нельзя было отнести к поборникам элитарного принципа свободы творчества. Производящая свобода владела умами и сердцами лишь тесной плеяды духовных лидеров русского "серебряного века", религиозных философов и литераторов дворянского происхождения. Выморочному буржуазному укладу было не до священного принципа свободы частного предпринимательства, и тем более не до писаний Булгакова и Трубецких. Ростки гражданского общества едва пробивались...

Противостояния идеалов не было. Призыв "Вех" просто не был услышан.

Сегодня Бердяев, Франк, Струве и другие внезапно сделались кумирами российского образованного слоя. Интеллигенцией этот слой именуется лишь по недоразумению - с легкой руки сталинских чиновников от культуры. Та, подлинная интеллигенция, зажигавшая лампады перед образами Белинского, Чернышевского и Плеханова, без следа исчезла в огне порожденных ею революций. Остатки ее, локализованные в резервациях "буржуазных спецов", были истреблены в процессах 20-30-х годов, в деле врачей-вредителей и на сессиях ВАСХНИЛ. У нынешних интеллектуалов - другие корни и иные кумиры. Так что в необъявленной журнальной войне последних трех лет производящая свобода явно начинает одолевать распределительную справедливость. Казалось бы, не пора ли издавать альманах "Вехи перестройки"?

Тонкая пленка публицистической пены лишь скрывает мощное движение глубинных слоев молчаливого большинства. И это большинство уже перестает молчать. Яростное озлобление, которое выплескивается на оборотистых кооператоров, поджоги и погромы ферм арендаторов, экстремистски-уравнительные требования забастовщиков - все это говорит о том, что идеал распределительной справедливости жив и настроен весьма агрессивно. Из глубин общинного "бессознательного" произошла его возгонка в сферу массового общественного сознания, всячески поощрявшаяся правящим административным укладом. Пользуясь чистым именем духа справедливости, Сталин выпустил на волю демона уравнительности, дремавшего в недрах патриархального уклада, - и кампания тотального "раскулачивания" адским пламенем выжгла из народного тела и души все сколько-нибудь возвышавшееся над убогим уровнем самого серого середняка.

Так что сегодня, когда едва рассеялся кошмар уравнительного автогеноцида, не стоит возлагать чрезмерных надежд на призыв раскрепоститься, дать простор творческому началу, высвободить производящие силы общества. И дело не только в массовой враждебности, с которой столкнутся эти призывы, но и в том, что они обращены в пустоту. В стране катастрофически не хватает людей, не потерявших способности и вкуса к подлинному творчеству. Это наш главный дефицит, источник всех прочих дефицитов. Духовный пейзаж общества угадан Тарковским в образе разоренной дотла деревни колокольных мастеров.[10]

Тогда есть ли вообще созидательный смысл в надвигающихся потрясениях? Неужто единственная и неповторимая вселенная русской культуры обречена на "тепловую смерть", торжество социальной уравнительной энтропии[11]? Неужто мы переживаем не родовые схватки, а предсмертные судороги?

Великий спор справедливости и свободы начался не вчера и окончится не завтра. Это всемирная, всечеловеческая драма, а не участь одной лишь России, но России уготована в ней своя, особая роль. Весь вопрос в том, сможем ли мы, наконец, играть эту роль сознательно, или же неосмысленный сюжет обернется слепым роком, подлинной трагедией для нас и для других народов.

Борьба двух идеалов не означает борьбы светлых и темных сил, в которой одни всенепременно должны восторжествовать, а другие - быть истребленными на корню. Ближе к истине уподобление противоречивому и мучительному слиянию женского и мужского начал, таинству зарождения нового. История свидетельствует, что злом оборачивается именно безраздельная диктатура любого из принципов, добро же таится на зыбкой грани равновесия между ними.

Русский этнос, как и всякий иной, издревле заключал в своей целостности оба начала. Осенял эту бескрайнюю землю дух свободы, были в ней творцы и землепроходцы, еретики и казачья вольница. Правда, русская свобода по духу своему ближе к славянскому понятию "воля", чем английскому "liberty": скорее всеобщая народная вольность, чем элитарные "роскошь, своеволие, свобода" платоновского Калликла [12]. Это не была свобода для избранных, элиты, расы господ. Русь при самом зарождении представляла собой совокупность различных племен; формирующийся русский этнос и позже не раз принимал в себя, изменяясь, кровь с запада и востока, севера и юга. Существует русский дух, но не существует русской крови. На свете найдется немного мест, где проповедь национальной исключительности имеет меньше шансов на успех, чем здесь.

Пожалуй, крен в сторону уравнительного начала наметился вслед за тем, как в XIII веке первая волна великого нашествия Востока нейтронной бомбой выжгла городской уклад, гнезда мастеров и первооткрывателей. Русь, которую скандинавы называли "страной тысячи городов", на долгие века обратилась в одну огромную деревню с московским кремлем посредине.

Волею судеб Россия, обладательница бездонного байкальского колодца с чистейшей пресной водой, сама сыграла роль уникального резервуара, хранилища общинного равенства. Отсюда оно щедро расплескалось по миру в величайшей буре ХХ века. Но если внутри страны концентрация и брожение уравнительного начала обернулись ядом репрессий, вытравливанием творческой свободы - во внешнем мире эти брызги стали живой водой справедливости, обеспечили огромные социальные завоевания людей труда, помогли рождению европейской модели демократического социализма.

Волны нашествий Запада пришли позже и в иной форме. Англо-саксонский социум, вотчина элитарного идеала индивидуальной свободы, при Петре наслал на святую Русь чуму брадобрития[13], а двумя столетиями спустя наградил ее бородатым Марксом, под чьим именем и знаменем - неслыханное дело! - добровольно шли в революцию вчерашние общинники в лаптях. Марксизм, призывавший к прыжку в царство свободы[14], совершил головокружительный прыжок с Запада и основал царство Третьего интернационала на семи холмах.

Россия лопнула, выворотилась наизнанку, как сверхновое светило, разметав свою справедливость и свою свободу во всю вселенную[15], а в сердцевине осталась зиять черная дыра диктатуры.

Каков же смысл нового содрогания гигантского тела страны, нового лобового столкновения двух идеалов? Что принесет оно?

Окончательное торжество восточной уравнительной справедливости на шестой части земной суши? Это повлекло бы новое и последнее падение в пропасть, из которой мы отчаянно попытались было выбраться, старение и смерть социума, осуществление апокалиптической картины, венчающей "Осень" Баратынского:

Зима идет, и тощая земля

В широких лысинах бессилья,

И радостно блиставшие поля

Златыми класами обилья,

Со смертью жизнь, богатство с нищетой -

Все образы годины бывшей

Сравняются под снежной пеленой,

Однообразно их покрывшей, -

Перед тобой таков отныне свет.

Но в нем тебе грядущей жатвы нет!

Или внезапную победу принципа свободы, обеспеченную массированной поддержкой Запада? Это означало бы разрыв тысячелетней линии судьбы России, отказ от ее уникальной исторической миссии и переход к реализации традиционной европейской модели развития на пустом месте с отставанием от соседей на столетия. Противоположности смыкаются.

Чистые принципы самоубийственны. Конечно, нам никуда не деться от написанного на роду начала социальной справедливости. Воплощать его во всей полноте, порождать и хранить его тепло, щедро излучать в космос человечества призвана звезда России. Но непримиримому идеалу справедливости придется потесниться, принять в себя свою противоположность - идеал производящей, творческой свободы. Отступить, но не уступить. Принять его до известной степени и на известных условиях. Стать с ним в определенное отношение. Каково это совершенно конкретное отношение в различных сферах материальной и духовной жизни нашего общества - в такой форме сегодня встает перед нами извечный русский вопрос "Что делать?".

Трагедия послереволюционного спора справедливости и свободы в нашей истории состоит в том, что спор этот беспредметен; это схватка за штурвал кренящегося, неотвратимо теряющего ход корабля. Если "история - не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека" (Маркс), то деятельность по созиданию нового общества помимо ясного идеала должна иметь свой качественно новый, конкретный предмет, не менее определенный и осязаемый, чем у хлебопашца, строителя и гончара. Не нужно быть философом, чтобы понять: предмет деятельности тесно связан с ее смыслом. На переломе двух эпох мы не смогли обрести, утеряли этот смысл, и наша история закружилась в порочном круге.

Потерянные деньги, где бы они ни были потеряны, лучше искать под фонарем, ибо там светлее. Это по-английски. А по-русски будет: потерявши смысл - ищем... виновного. Сталин осужден бесповоротно. Но оказывается, что этого мало для сатисфакции. Маститые литераторы принимаются с пристрастием читать Ленина и спешат оповестить о своих открытиях, едва осилив первый том[16]. К кому приведут в конечном итоге поиски нашего первородного греха?

Нетрудно догадаться, взглянув на вывеску незабвенного ИМЭЛС[17]. Суд над Марксом!

Судебный процесс еще не начался, обвинение не предъявлено. Покуда Маркс всего лишь выходит из моды. Говорить о нем, ссылаться на него становится дурным тоном. Он окружен стеной молчания. Общественное мнение в классическом сталинском стиле исподволь готовится санкционировать расправу над своим былым кумиром. Естественно, - и это тоже "по-нашему", - аргументы по существу дела никого не интересуют.

Но судьи пребывают в блаженном неведении относительно того, что подлинный Маркс имеет отдаленное отношение и к историческому западному "марксизму", и в особенности к восточному "марксизму-ленинизму" - этим самоназваниям политических идеологий. Сам он говорил в сердцах: "Я знаю только одно, что я не марксист". А Ленин, уже в зрелые годы конспектируя "Логику" Гегеля, записал во внезапном озарении: "Никто из марксистов не понял Маркса 1/2 века спустя!!"

"Коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности". В этой сакральной формуле "Манифеста" - и проклятие наше, и спасение. Слова Маркса были истолкованы не конструктивно - как определение предмета деятельности, исторического творчества, а деструктивно - как призыв вооруженной силой устранить помещиков и капиталистов. Категория "уничтожение" понята не по-европейски, - как снятие, преодоление, овладение, а по-азиатски, - как истребление, террор, "красногвардейская атака"[18].

И вновь предостерегают вещие "Вехи":

"Работа над устроением человеческого счастья с этой точки зрения есть не творческое или созидательное, в собственном смысле, дело, а сводится к расчистке, устранению помех, т.е. к разрушению... Прогресс не требует собственно никакого творчества или положительного построения, а лишь ломки, разрушения противодействующих внешних преград... Разрушение признано не только одним из приемов творчества, а вообще отождествлено с творчеством или, вернее, целиком заняло его место. Здесь перед нами отголосок того руссоизма, который вселял в Робеспьера уверенность, что одним лишь беспощадным устранением врагов отечества можно установить царство разума."

Уничтожение частной собственности для Маркса тождественно уничтожению труда, уничтожению пролетариата[19], производственных отношений, - и уже по одному этому видно, что уничтожение здесь не сталинское, а гегелевское: уничтожение-снятие (aufheben), т.е. овладение, преодоление, включение в состав нового развивающегося целого. Уничтожение частной собственности есть преодоление отчуждения. В этом весь Маркс и весь коммунизм. Именно это он называл "действительным коммунистическим действием", "положительным упразднением частной собственности", в отличие от "простого упразднения", которое олицетворяет человек с ружьем[20].

Уничтожение труда - горькая пилюля, которую наши марксисты при чтении "Немецкой идеологии" и "Святого семейства" вынуждены глотать множество раз. Во имя благопристойности и целомудрия теории в ее кафедрально-кастрированном[21] варианте этот "грех молодости" классика, как и многие иные, тщательно замалчивается.

"Коммунистическая революция выступает против существующего до сих пор характера деятельности, устраняет труд".

"Труд есть та сила, которая стоит над индивидами; и пока эта сила существует, до тех пор должна существовать и частная собственность".

"Пролетарии... должны уничтожить условие своего собственного существования, которое является в то же время и условием существования всего предшествующего общества, т.е. должны уничтожить труд".

"Труд уже стал свободным во всех цивилизованных странах; дело теперь не в том, чтобы освободить труд, а в том, чтобы этот свободный труд уничтожить".

Бедные марксисты, изучающие классиков лишь на предмет оснащения приличествующими цитатами своих многочисленных трудов "по"[22] коммунистической теории! Во имя избавления от все более душераздирающих загадок и парадоксов им остается только упрятать Маркса в спецхран. К счастью, его и так давно не читают.

Ключ к подлинному Марксу один - культура мышления. "Труд есть лишь выражение человеческой деятельности в рамках отчуждения". Труд по Марксу есть вполне определенное, ограниченное понятие, а вовсе не абстрактная надысторическая добродетель, которая превращает волосатого предка в лысеющего, благообразного современника[23]. Труд означает такой конкретно-исторический вид деятельности людей, при котором они скованы и связаны между собой отчужденными, т.е. не зависящими от их воли производственными отношениями. Уничтожение труда не означает уничтожения всякой деятельности во имя основания царства бездельников, - напротив, это есть превращение деятельности в подлинно человеческую, поскольку выход из производственных отношений только и открывает простор для отношений между личностями. От подлинной человеческой деятельности труд отличается тем же, чем брак от любви - скованностью безличными производственными отношениями. Известная со времен Сократа совместная деятельность по постижению Истины, утверждению Блага, сотворению Прекрасного - это воистину "дьявольски серьезное дело, интенсивнейшее напряжение", но это не есть труд.

"Труд" здесь разделяет участь многих категорий Маркса, трактуемых с позиций почтенного житейского здравого смысла. "Но с обывательскими понятиями нельзя браться за теоретические вопросы" /Ленин/.

Если только мы принимаем негативную, разрушительную трактовку призыва "Манифеста", то обессмысливаем весь жизненный подвиг Маркса. Львиная доля этой жизни была отдана "Капиталу" - работе, которая неотступно тяготела над ним, как проклятие, которую притом, как выясняется из "Плана шести книг", удалось завершить менее чем на 1/24 часть, книге, которая никогда, нигде и никем, включая Энгельса, не была понята, и самое главное, - абсолютно не нужна вооруженным экспроприаторам экспроприаторов.

Но одновременно мы лишаем смысла и всю собственную жизнь, собственную историю с момента принятия этой западной формулы в ее восточном толковании. Вместо закономерного, осознанного движения сквозь историческое пространство, плотно заполненное слоями отчужденных общественных отношений, формами собственности, вместо сознательного творчества, наследующего всю материальную и духовную культуру человечества, - будущее предстает как расширение в пустоту дурной бесконечности[24], волюнтаристское строительство на якобы расчищенном месте чего-то образцового, невиданного и неслыханного.

Вместо обещанного царства свободы мы попадаем в царство произвола. Но если "человек хозяин всему и решает все"[25], если нет закона, нет истории, нет Бога - это не свобода, а арзамасский ужас[26]. Через пролом в оболочке культуры веет запредельным эсхатологическим холодком - и младенчески-архаическое сознание общества бросается под защиту Великого Вождя и Учителя, творца Положений и Выводов[27], суррогатных абсолютов и истин в последней инстанции.

Коммунизм "Манифеста" не имеет к этому никакого отношения. Уничтожение частной собственности, ее положительное упразднение в обратном порядке проходит, по Марксу, через те же этапы, что и само развитие отношений собственности, и начинается с исторически последнего, высшего их типа. Это означает, во-первых, что коммунизм по своему содержанию равновелик не капитализму, а всей предшествующей истории, которую Маркс не случайно в своей классической работе назвал "предысторией". Коммунизм - не утопически-идеальное состояние общества, а движение вглубь Истории, снимающее отношения собственности, эпоха, которая включает целый ряд формаций, объединяемых новым типом развития, новым предметом и смыслом человеческой деятельности. И это означает, во-вторых, что при своем начале такое движение имеет непосредственным предметом капитал: первая коммунистическая формация, которую Маркс называет "грубым коммунизмом", должна решать задачу обобществления капитала, т.е. овладения бескризисным расширенным воспроизводством стоимости в масштабах общества.

Выходит, автор "Капитала" не был ни одержимым, ни излишне любознательным, отдавая свою жизнь Книге. Первый же шаг в подлинном преодолении частной собственности немыслим без детального знания предмета этой книги. Тот факт, что она по сей день не понадобилась в нашей сугубо практической деятельности, говорит нечто важное не о ней, а о нас: мы попросту еще и не приступали к уничтожению частной собственности. Мы пребываем во мраке неведения относительно того, что именно и каким образом обязаны "уничтожать". И самое прискорбное - в отличие от Сократа мы и не подозреваем, что кое-чего не знаем.

Частная собственность по определению есть собственность, находящаяся в каком-либо выделенном, особом отношении к некоторой части общества. Это азбука теории Маркса. Поэтому любая государственная собственность, независимо от идеологических притязаний государства на некую мифическую "общенародность", есть одна из разновидностей частной; и в этом качестве она подлежит уничтожению в свой черед в одном ряду с капиталом. Больше того, нетрудно понять, что и сама героиня политэкономических заклинаний - общенародная собственность, упади она с неба, оказалась бы опять-таки частной, если только народ не отождествлять со всем без изъятия населением земного шара.

Но коль скоро, вроде бы, выясняется, что делать, не пора ли задать второй русский вопрос: кто виноват в том, что мы до сих пор этого не делаем?

"Мы постоянно сбиваемся на то, что "мы" переходим от капитализма к социализму, забывая точно, отчетливо представить себе, кто именно это "мы" (Ленин). В этом суть, в этом главный вопрос перестройки, который по-настоящему покуда даже не поставлен. Но так уж устроена конкретная истина, что на пути к ней нужно сперва постичь истину абстрактную: какой именно исторический субъект призван взяться за уничтожение отчуждения? Идея, как учат классики, неизменно посрамляла себя, когда пыталась самореализоваться, не оседлав с этой целью подходящий материальный интерес[28]. Кто же, какие классы или слои общества наиболее кровно заинтересованы в скорейшем уничтожении частной собственности?

Канонический ответ напрашивается, - но он неверен. Как ни странно, таких классов два. "Самовозрастание капитала - создание прибавочной стоимости - есть ... совершенно убогое и абстрактное содержание, которое принуждает капиталиста, на одной стороне, выступать в рабских условиях капиталистического отношения совершенно так же, как рабочего, хотя и, с другой стороны, - на противоположном полюсе" (Маркс). Правда, позитивный смысл избавления от этого рабства каждой из сторон видится совершенно по-разному. Рабочие стремятся добиться справедливости в распределении произведенной стоимости, тогда как капиталисты - свободы от тягостного гнета рыночной стихии и слепого рока кризисов.

Маркс считал это раздвоение субъекта чисто теоретическим феноменом, лишь в пролетариате видя силу, которая способна материализовать идею преодоления отчуждения. Буржуазии, справедливо полагал он, есть что терять кроме своих цепей[29], а главное, она фатально расколота беспрестанной борьбой каждого отдельного капиталиста против всех. Он ясно видел эту центробежную силу, отталкивающую частные капиталы друг от друга, и не находил возможной противодействующей силы сжатия, которая спаяла бы их как протоны в атомном ядре. А посему - пролетарии всех стран, соединяйтесь! Буржуазия соединиться не в состоянии.

Это было теоретической, абстрактной истиной - в предположении, что пролетариат всех развитых стран одержит победу одновременно. В реальности же он победил первоначально в одной стране. И вот тогда сочетание постоянной внешней угрозы в лице коммунистического интернационала с нарастающим давлением рабочего движения изнутри породило - в условиях величайшего экономического кризиса 1929-33 г.г. - ту могучую силу сжатия, которая вынудила финансовую элиту сделать первые шаги к объединению. Возник "зеркальный", элитарный субъект преодоления отчуждения.

Ирония истории в том, что сегодня мы вынуждены всерьез заняться воссозданием и дальнейшим развитием самой что ни на есть частной собственности под флагом ее уничтожения, а противоположная система, объявившая частную собственность священной и неприкосновенной, на деле со времен Рузвельта ее последовательно уничтожает. Конечно, красногвардейцы не врываются в небоскребы на 5-й авеню. Но происходит нечто по существу более драматичное: финансовая элита руками государства медленно, но верно монополизирует и централизует - слой за слоем - высшие формы экономической деятельности. Правда, здесь сделаны только начальные шаги. Капитал - это не вещь, а отношение, самовоспроизводящаяся стоимость. Частичное ограничение возможностей вкладывать и использовать капитал равно его частичному уничтожению: свеча остается в руках собственника, но пламя ему уже не принадлежит. Это есть самая настоящая, по Марксу, экспроприация капиталистов. Только субъект такой экспроприации иной: вместо диктатуры пролетариата - власть финансовой элиты. Перед лицом смертельной внешней и внутренней угрозы она вынуждена сплачиваться, сбрасывать классическую форму борьбы каждого против всех и в антикризисных целях централизовать управление воспроизводством совокупного капитала. Непопулярный ныне тезис о неизбежной гибели капитализма, который продолжает числиться среди догматов марксистского вероучения, давно пора снять, и вовсе не потому, что Маркс оказался неправ, напротив, - потому, что капитализм давно уже погиб. Причем российская революция имеет к этому самое прямое, хотя и непредвиденное отношение.

Государственно-монополистический капитализм времен первой мировой войны отличается от современного западного элитаризма принципиально: как временное, силовое упразднение экономических отношений - от поэтапного их уничтожения-снятия. ГМК - неустойчивое, переходное состояние, которое разрешается двояко: либо по миновании военной необходимости вновь выпускается на свободу нормальный монополистический капитал, либо возникает госмонополистический социализм в результате перехода власти от диктатуры олигархии к диктатуре пролетариата. Элитаризм же - шаг не просто в новый способ производства, а в новый, надформационный тип развития.

В начале века Ленин, подвергнув исследованию капиталистическую систему, констатировал, что сия особа, корчившая из себя девицу, находится на высшей и последней стадии беременности, и более того, на той ее заключительной ступени, между которой и родами "никаких промежуточных ступеней нет"[30]. С тех пор в бурной жизни упомянутой особы случились невиданные перемены и неслыханные мятежи[31]. Но наши проницательные "марксисты", отбрасывая тень сомнения[32], торжественно провозглашают, что интересное положение[33] 70-летней давности длится и поныне, а весь ряд эпохальных сдвигов в западной истории ХХ столетия суть не что иное, как выявленные ими частные подробности очередных этапов общего кризиса, коим потерян счет.

Социальная материя, как и подобает ей, ушла далеко вперед, в то время как наш мятежный политэкономический дух "увяз в дерьме субстанций" /Маркс/, намертво окопался на принципиальных позициях[34] первой империалистической.

Отечественное обществоведение лежит в родах. Оно рожает исторический материализм.[35] Когда-то разрешатся эти грандиозные потуги, и какого еще динозавра они нам принесут?

Завершается человеческая предыстория, и мир вступает в новую эпоху, эпоху преодоления отчуждения, уничтожения частной собственности; но это историческое движение будет совершаться в двух взаимосвязанных формах - под флагом справедливости и под флагом свободы, в двух противостоящих друг другу и одновременно нуждающихся друг в друге системах - коммунизма и элитаризма. Коллизия российской истории, вскрытая "Вехами", не разрешается, но приобретает одновременно общемировой характер.

Неумолимая логика прогрессирующего распада страны требует от нас отчетливого самосознания, безукоризненной логики мысли и действия. Как же мало времени осталось, и как мало надежд на проявление этих качеств дают бесконечно тянувшиеся десятилетия великого безмыслия и вселенской расхлябанности! Но или додумывать до конца - или испить эту чашу до дна.

Возвращение к Марксу от доморощенного "марксизма", возвращение к подлинному смыслу "Манифеста" выбивает утрамбованную почву из-под ног догматического Голиафа. Выясняется: уничтожение частной собственности в новую эпоху не разделяет нас с противоположной системой, а напротив, объединяет с ней. Подлинное раздвоение проходит по линии водораздела между равенством и свободой. Коммунизм есть овладение отношениями собственности плюс социальная справедливость.

Выясняется: мы давно живем без идеала. Пора осознать и это. Призрак коммунизма[36] бродил по стране в годы первых пятилеток, бледнея на глазах, пока не испарился окончательно в 60-е годы. Но для Маркса коммунизм никогда не был, да и не мог быть социальным идеалом. Это переходная, промежуточная эпоха, первое отрицание бесчеловечной предыстории.

"Коммунизм есть необходимая форма ... ближайшего будущего, но как таковой коммунизм не есть цель человеческого развития, форма человеческого общества.

...Мы даже коммунизм называем ... еще не истинным, начинающим с самого себя положением, а только таким, которое начинает с частной собственности.

...Коммунизм - гуманизм, опосредованный с самим собой путем снятия частной собственности. Только путем снятия этого опосредования, - являющегося, однако, необходимой предпосылкой, - возникает положительно начинающий с самого себя, положительный гуманизм".[37]

Так однажды стучится в дверь неузнанная тысячекратно правда. Тогда мы всматриваемся в чужие лица подлинных родителей. Отверзаются рвы под

Куропатами[38]. Из полос тьмы на знакомых фотографиях выступают забытые фигуры[39]. Пепел складывается в рукописи.

Что может означать для изверившейся страны это замещение коммунизма гуманизмом? Замену одного полустертого штампа другим? Что значило само это слово полтора столетия назад для молодого берлинского доктора философии?

В публицистической статье 1842 года двадцатичетырехлетний младогегельянец Карл Маркс противопоставил расколу отчуждения, "духовному

животному царству" - объединение вокруг святого Гумануса. Тому, кто отважится на поиски родословной этого святого, дано будет прикоснуться к тайнам...

Неоконченная, точнее, едва начатая поэма Гете "Тайны" - один из наиболее загадочных памятников европейской культуры. Сам автор придавал замыслу поэмы огромное значение. Впервые "Тайны" были напечатаны в собрании сочинений Гете, вышедшем в Лейпциге в 1787-1790 годах. Поэма начата 8-го августа 1784 года, о чем имеется свидетельство в письмах автора к г-же фон Штейн и Гердеру. В этот день было написано посвящение к ней, помещенное впоследствии автором во главе собрания его стихотворений. Традиция сохраняется и по сей день, - посвящение к "Тайнам" служит как бы напутствием ко всей жизненной работе Гете.

Но внутренних значений песни этой

Никто во всем не сможет разгадать...

Спустя три десятилетия, 15 ноября 1815 года, некий кружок студентов в Кенигсберге, собиравшийся для чтения и обсуждения поэтических произведений, обратился с письмом к еще здравствовавшему патриарху мировой литературы, прося его, ввиду возникших в кружке споров, дать свое истолкование этому таинственному отрывку. Неожиданно Гете откликнулся, причем, по тем временам весьма оперативно, и написал заметку под заглавием: "Тайны. Фрагмент Гете", которая была помещена в "Моргенблатт" от 27-го апреля 1816 года. Пространный комментарий автора как по объему, так и по содержанию значительно превосходит сам комментируемый фрагмент. Собственно, из опубликованного текста "Тайн" читатель успевает лишь узнать о том, как некий монах, заблудившийся в гористой местности, попадает в приветливую долину, где находит двенадцать таинственных рыцарей. Прочее осталось невоплощенным. Что же именно?

Вслушаемся в тихий голос старого Гете: "Чтобы дать теперь понять мои дальнейшие намерения, а вместе с тем и выяснить и общий план и цель стихотворения, я открою, что имелось в виду провести читателя... через различные области горных, скалистых и утесистых вершин... Мы посетили бы каждого рыцаря-монаха в его жилище и из созерцания климатических и национальных различий узнали бы, что эти отменные мужи собрались сюда со всех концов земли, где каждый из них перед тем чтил Бога на свой лад в тиши".

"Читатель заметил бы, что различнейшие образы мыслей и чувств, развиваемые и запечатляемые в человеке атмосферою, страною, народностью, потребностью, привычкой, призваны явиться здесь, на этом месте, воплощенными в выдающихся индивидах, и что здесь находит свое выражение жажда к высшему усовершенствованию, не полному в отдельном лице, но достойно завершающемуся в совместной жизни."

"Но для того, чтобы все это стало возможным, они собрались вокруг человека, носящего имя Гуманус; на это бы они не решились, если бы не чувствовали некоторой близости, некоторого сходства с ним".

"При этом оказалось бы, что каждая религия в отдельности достигает в известное время высшего расцвета своего и приносит плод свой, и что тогда она сближается со сказанным выше верховным вождем и посредником, и даже вполне сходится с ним. Эти эпохи должны были явиться закрепленными и воплощенными в двенадцати представителях так, чтобы каждое признание Бога и добродетели, в каком бы удивительном образе оно ни предстало перед нами, являлось нам всегда достойным всякой чести и любви".

"И теперь после долгой совместной жизни Гуманус мог прекрасно покинуть их, ибо дух его воплотился в них всех и, принадлежа всем, не нуждался более в собственной земной оболочке".

Так вот какие космические бездны открывает поиск утраченных духовных корней нашей революции! Вот какова родословная отечественных Робин-Гудов, умеющих лишь отнимать и делить поровну!

Сегодняшний "марксизм" отрезает, отгораживает нас от мира общечеловеческих ценностей, превращает в остров погибших кораблей[40] в океане мировой истории. Подлинный Маркс - средоточие европейской культуры, концептуальный и духовный мост, связывающий нас с прошлым и будущим всего человечества.

Конечно, гуманистический горизонт Маркса куда более узок, чем вселенский охват Богочеловечества у Соловьева, да и нравственный смысл гуманизма далеко не достигает высот всеобщего воскрешения Николая Федорова. Однако теоретический взор Маркса, лишь скользнув в молодости по отдаленным вершинам, был затем всю жизнь прикован к таинственной слепящей кромке, на которой будущее переплавляется в прошлое. Предшествующие мыслители спешили не глядя перемахнуть пропасть между идеалом и реальностью, их ценности для своего земного торжества нуждались в Апокалипсисе. Маркс впервые поставил цель соединить лед реальности и пламень идеала в действительном коммунистическом действии[41].

Какова мера ответственности самого Маркса за те деяния, которые совершали российские борцы за справедливость от его имени? Не стоит спешить с ответами на такие вопросы. Должно быть ясно одно: те, кто искренне считали себя наследниками Маркса, унаследовали его демонов, проклятье, тяготевшее над Книгой его жизни, но полностью утеряли ее созидательный смысл.

Поэтому беспочвенны и безответственны попытки избавиться от великого дара Запада - марксовой мечты и плана осуществить прорыв через царство осознанной необходимости в мир гуманизма. Но эта мечта и этот план должны быть возвращены, воссоединены со всем контекстом мировой, западной и русской культуры; царство свободы - с эсхатологическим царством русской религиозной философии, категория "отчуждения" Маркса - с бердяевской "объективацией". Нынешнему поколению советских людей, которое уже не будет жить при коммунизме[42], нужно вернуть смысл жизни, подлинный смысл таких слов как "коммунизм" и "гуманизм".

Коллизия свободы и справедливости проходит через всю историю. На протяжении предысторического царства естественной необходимости она постепенно прорастает и обостряется, поляризуя изнутри культуру каждого этноса. В границах предстоящего царства осознанной необходимости это противоречие разделяет человечество на две системы, разрывая внутренний мир человека на два несовместимых идеала. И только в эпоху гуманизма оно станет источником развития каждой личности и общества в целом, постоянно нарушаемым и вновь восстанавливаемым на более высоком уровне единством возвышающих друг друга в своей деятельности свободных и равных индивидов.

Не постигнув эту истину, не сделав ее конкретной, не увидев ясно в ее беспощадном свете самих себя, невозможно понять, что же именно и зачем производится и распределяется сообразно принципам свободы и справедливости.

Прошлое нашей Родины едва ли не более закрыто и непостижимо, чем будущее. Вернуть историю государству Российскому![43] исторического материализма, она упорно не влезает в прокрустово ложе теории. Отечественные производительные силы никак не желают имманентно саморазвиваться, а производственные отношения - в установленном порядке чинить им обструкцию[44]. Наметанный глаз обществоведа, всюду выискивающий сельфакторы и машину Ползунова[45], вечно натыкается в наших временных летах[46] на перестройки сверху по мановению батюшки-царя, осуществляемые под угрозой или по итогам очередного нашествия иноземного супостата. Врагами народа в 30-е стали не только легендарные красные командиры[47], но и Карамзин, Соловьев, Ключевский, заметившие эту историческую странность и оттого зачисленные в идеалисты. Что же касается обнаружения историков-материалистов, то тут даже органы оказались бессильны. И роковое клеймо идеализма легло на всю российскую родословную, вынуждая бдительных граждан отречься от своих корней.

Печатью того же проклятия отмечена и наша революция. Подобно тому, как правоверные иудеи, ожидавшие мессию, не признали таковым Иисуса, ортодоксальные западные марксисты сочли ее незаконнорожденной. Октябрь 1917-го - скрещение всех загадок мировой истории. И фокус, эпицентр, сердцевина всех споров - непостижимая фигура Ленина. Превращенный было жрецами сталинизма в нового Конфуция, он переживает ныне свое второе пришествие в общественном сознании. Уже и своды Мавзолея сотрясаются. Диапазон оценок простирается от Христа до Антихриста. Человек этот, при жизни никем не понятый, по-язычески почитавшийся и трагически одинокий, как итог мучительно-противоречивых борений и исканий завещал нам гениальный взгляд на русское и на любое общество как многоукладное и на социалистическую экономику как сознательно управляемую систему взаимосвязанных укладов. Тут ключ к тайне победы социалистической революции "первоначально в одной, отдельно взятой"[48] и совершенно к тому не готовой стране.

Теория Маркса позволяет в принципе построить менделеевскую таблицу общественно-экономических формаций, идеальных состояний, которые пробегает общество в процессе развития. Но химически-чистые формации в социальной природе встречаются крайне редко. Реальный общественный организм - это противоречивая совокупность, комплекс взаимосвязанных укладов. Каждый из них представляет собой соответствующую формацию как бы в свернутом виде. Уклады - не только рудименты прошлых и зародыши будущих состояний, но и активные элементы, которые определяют настоящий день социальной системы. Физику этих элементов постиг Маркс, основы химии и биологии закладывает ленинское понимание многоукладности, логика взаимодействия и развития целого содержится в наследии Гегеля. Таковы три компоненты подлинного исторического материализма, три оси координат пространства, в котором движется человеческое общество.

В первую голову рамки и границы пресловутых единства и борьбы противоположных принципов должны быть установлены в жизненно важной сфере экономики. Это есть именно вопрос жизни и смерти, а не тема для схоластических вариаций, потому что мы уже опоздали, и опоздание вот-вот станет катастрофическим. Послевоенная практика развитых стран Запада давно подсказала ответ. Сферы действия свободы и справедливости - это, соответственно, производящий и воспроизводящий уклады. Уравнительно-распределительной справедливости не место в сфере производства вещей, где не обойтись без здоровой, регулируемой конкуренции производителей. С другой стороны, элитарный, индивидуалистический принцип "Каждому - по способностям" не годится для сферы воспроизводства человека, для детских садов, больниц и домов престарелых. Вопрос о бытии социализма, над которым картинно бьются гамлеты нашего средневекового обществознания, прост как жизнь: общество социалистично, если в нем свобода существует в рамках и во имя справедливости; и наоборот, общество принадлежит к иной системе, если свобода в нем доминирует и допускает справедливость для собственного воспроизводства и стабильности.

Попытки растворить горсть кооператоров и арендаторов в массе населения, живущего на одну государственную зарплату-пособие, в лучшем случае наивны. Старинный обычай пустить красного петуха под крышу более удачливому соседу[49] родился не в семнадцатом году. С другой стороны, и социалистические бизнесмены, оказываясь в положении волка в стаде казенных овец, самим ходом вещей подталкиваются к грабежу, а не к здоровой конкуренции. Предпринимательство должно концентрироваться в полюсах и регионах промышленного роста, в свободных экономических зонах различного типа, которые в совокупности составят "открытый сектор" нашей экономики. Пребывание в резервациях свободной конкуренции поможет нашим легальным миллионерам ощутить крепкие локти соперников, а заодно не мозолить попусту глаза блюстителям распределительной уравниловки. При этом предпринимательские зоны смогут уцелеть в агрессивном окружении, только если будут исправно платить обществу дань в виде постоянного потока качественных и недорогих потребительских товаров.

Но откуда возьмется сам дефицитный дух предприимчивости, который предстоит укоренять на подзолистой отечественной почве? Здесь не обойтись одним лишь поощрением его чахлых казенных ростков и надеждами на те клубни и корни, что могли чудом уцелеть под выжженным полем, зарастающим сорными травами подпольной экономики. Эти запоздалые меры придется дополнять тщательно выверенной и решительной пересадкой здоровой социальной и духовной ткани из-за рубежа. Чтобы покончить с рабской зависимостью от ввоза продуктов западного производства, необходимо импортировать и имплантировать само производящее начало.

Где же, в каком заморском укладе обитает ныне искомое начало? Глубоко и опасно заблуждаются те литераторы от политэкономии, которые помещают его в существующий столетиями классический рыночный уклад. Такое заимствование, безусловно, позволило бы нашему "народному хозяйству" сделать шаг вперед, - но это был бы в лучшем случае шаг из европейского тринадцатого столетия в восемнадцатое, в тупик, увековечивающий наше отставание.

Обычный человек не может воспринимать ультрафиолетовое излучение невооруженным глазом. В противоположность этому именно глаз, вооруженный сталинским истматом[50], в упор не видит, не различает на современном западе экономические уклады, расположенные на формационной шкале выше капитализма. Таковых, как известно, не может быть, так как этого не может быть никогда[51]. Нет спору, классический капитал живет и здравствует в современной экономике элитаризма, - однако, он является в ней подчиненным, контролируемым и эксплуатируемым укладом, уже не столько отчужденной, сколько обобществленной производительной силой. Именно современные механизмы планового регулирования и управления развитием рыночной экономики, получившие мощное развитие со времен Рузвельта, должны быть заимствованы, усовершенствованы и применены социализмом в первую голову.

Наша архаичная хозяйственная система подобна близорукому пловцу, который полагает, что плывет в ту же сторону, что и все, а сам вот-вот разобъет голову о бетонную стенку бассейна, от которой уже оттолкнулся его соперник, развернулся - и движется в противоположном направлении. Беда в том, что наши теоретики "прозевали" смену фундаментальных типов общественного развития. Мы слепо упираемся в объективную необходимость приступить к преодолению частной собственности, - в стране, где эту собственность предстоит сперва создать.

Задача кажется немыслимой и безнадежной. Но она не более безнадежна, чем та, что стояла перед революционными силами России в начале века. Нужно было не просто "срезать угол" векового исторического развития, а соединить две противоположно направленных революции, буржуазную и пролетарскую, - в одной. Собственно, это и есть та самая задача. В политической сфере она была решена за семь месяцев - между февралем и октябрем. Понадобилось семь десятилетий, чтобы теперь дошла очередь до экономики и всего остального.

Но это значит, что вновь встают во весь рост проклятые вопросы семнадцатого года. Имеем ли мы право браться за перестройку-революцию в обществе, которое ни экономически, т.е. по уровню развития отношений собственности, ни культурно к тому совершенно не готово? Возможно ли совместить две несовместимых перестройки в одной? Не ввергнет ли это страну в очередной и, быть может, последний кровавый хаос?

Существует фундаментальное различие между тогдашней и теперешней ситуациями, которое дает исторический шанс. В политической области, в вопросе о власти мы были первопроходцами. Мы не могли получить помощи извне и сполна испытали "мильон терзаний", ибо, как писал Гончаров, первый воин, застрельщик - всегда жертва[52]. Но покуда мы шли своим крестным путем, - и в прямой связи с тем, что мы двинулись эти путем, - за океаном свершалось мучительное и судорожное таинство экономических родов. И сегодня экономика качественно нового типа, экономика, адекватная подлинному, реальному социализму, реально существует. Правда, не у нас.

Остается, стало быть, не изобретая более безграмотных "самобеглых колясок", вылущить указанную экономику из оболочки элитаризма и поставить на службу принципу социальной справедливости. Вот эта-то почти немыслимая трансплантация, установка реактивного двигателя на ветхую телегу, нам и предстоит. Однако, повторимся, шанс в том, что и телега, и двигатель, пусть порознь, но реально существуют, - в отличие от ковра-самолета политэкономических сказок.

Наш хозяйственный механизм во многих своих принципиальных, формационных чертах мало чем отличается от развитого планового хозяйства династии Птолемеев в эллинистическом Египте. От современности его отделяют столетия. Пусть так. Но зато все промежуточные уклады, заполняющие эволюционную шкалу между этими этапами, в мировой экономике налицо. Важно только понять, где и что именно заимствовать, и как правильно соединять между собой. Предстоит сконструировать пирамиду укладов, опирающихся друг на друга, причем нижний должен держаться на поверхности разливанного моря неконвертируемых рублей, а верхний, пусть минимальный по масштабам, соответствовать уровню и стандартам мировой экономики. Предстоит свернуть время формационной эволюции в пространство управляемой многоукладности. Превратить разнообразие наших "патриархальных, полудиких и по-настоящему диких" укладов[53] из тормоза - в двигатель, использовать разность их экономических потенциалов как могучую производительную силу.

Поразительное многообразие условий нашей страны, сопоставимое с многообразием всей мировой цивилизации, предоставляет основные детали гигантского конструктора "сделай себя сам". Недостающие элементы нужно смело заимствовать из опыта и практики других народов. А этот опыт свидетельствует, что отсутствие высших экономических укладов, практически пустое место, на котором предстоит возводить здание современной экономики - одновременно и недостаток, и огромное преимущество. Рывок в будущее из-за спин лидеров не будет вязнуть в трясине отчужденных отношений и традиций. В то время, как лорд-протектор величаво дремал на мешке с шерстью, потомки отцов-основателей стремительно двигались вглубь американских прерий. Из послевоенных руин тоталитарной империи взвился к небу удивительный цветок японской сверхдержавы.

Экономика должна быть одухотворенной[54]. Но само творческое начало не может обретаться в качестве духа, носящегося над водами[55], ему необходимо иметь надежное представительство на земле. Оно естественно осуществляется через разнообразие независимых общественных структур. Однако в данном случае неприемлемы как классическая восточная модель вездесущего государства, не оставляющего места гражданскому обществу, так и западная, где последнее одерживает победу над государством и берет его под контроль. Как известно, всевышний не справился с тестом на всемогущество, когда требовалось сотворить такой камень, который он сам не в силах был бы сдвинуть с места. Здоровой части нашего государственного организма, запустившей маховик перемен, необходимо совершить нечто подобное: подавить рефлекторный порыв административной системы к удушению нарождающегося гражданского общества и одновременно удержать это безответственное и буйное чадо от поползновений к отцеубийству и саморазрушению.

Не стоит страдать комплексами по поводу того, что в области хозяйственного и общественно-политического строительства предстоит расстаться с мученическим венцом реформаторов-первопроходцев, уступить другим незаконно узурпированную пальму первенства вместе с кадушкой[56]. Наша миссия - совсем в ином. Страна таит в своих глубинах ювенильное море[57], в котором дышат и бродят девственные воды социальной справедливости. И пусть даже на поверхности явлений живой, действенной справедливости сегодня куда меньше, чем на западе. Для того, чтобы эти воды пробились наверх, мы остро нуждаемся в прививке свободы.

В такой особой миссии нет ни малейшей претензии на исключительность, ибо в семье народов можно быть самым свободным, но нельзя быть самым равным. Хотим мы того или нет - необходимо принять свое наследие как судьбу, как непреложный факт. Но в этой данности - одновременно дар и долг, проклятье и благословение. Истинна вера в то, что отечество наше предназначено, всем ходом истории призвано стать духовной, общекультурной палестиной принципа справедливости, идеала равенства, его очагом, дарящим тепло и свет всей мировой диаспоре. И если очаг этот угаснет - необратимо нарушится баланс мировых весов, равно необходимый и справедливости, и свободе. Но неистинна вера в патриархально-общинный уклад как хранилище и вместилище этого тепла и света. Вновь и вновь мифологическое сознание из лучших побуждений пытается затолкать едва родившегося, еще беспомощного младенца обратно в материнское лоно. Но нет пути назад. Социальной справедливости предстоит на нашей земле осознать самое себя, стать определяющим принципом устроения и жизни общества, чьи социально-экономические структуры должны быть скроены по меркам даже не сегодняшнего, а завтрашнего дня.

Среди загадочных свойств родного пепелища[58] - неистребимая способность вызывать к жизни все новые поколения творцов. Страна сказочно богата одаренными, энциклопедически образованными и самобытно мыслящими людьми. И здесь нет никакого противоречия с мыслью об интеллектуальной пустыне, о которой говорилось вначале. Все эти искры божественного огня слишком рассеяны, разрозненны для того, чтобы из них возгорелось возрождающее и преобразующее пламя[59]. Почти начисто отстутствуют традиционные неформальные очаги воспроизводства и наследования творческого начала - "невидимые колледжи", лицеи, салоны, поэтические кружки. Единственным российским институтом подобного рода продолжает оставаться ночная кухня. Меценатствующее государство во все века душило творцов в своих объятиях. Опыт уважаемых нами народов показывает, что конструктивную роль здесь должны играть различные общественные фонды с независимым источником доходов.

Подобно былинному богатырю, просидевшему столетие на печи[60], мы накопили огромный духовный потенциал. Мощный интеллектуальный уклад - единственная реальная сила для осуществления стремительной модернизации страны. Но эта сила и на пятом году перестройки остается невостребованной. Известно, что щедринского богатыря, дремавшего в дупле, сожрали гадюки[61]. Для того, чтобы это пророчество не оправдалось, стране необходимо сбросить тупое административное оцепенение мысли, влекущее импотенцию действия. В новом типе развития, вдоль границы которого мы топчемся семь десятилетий, предысторическая диалектика отчужденных производительных сил и производственных отношений перестает служить мотором общества. Отныне двигателем развития может быть лишь сознательный субъект, который не просто является носителем одного из двух общественных идеалов, но при этом практически воплощает в жизнь теорию преодоления частной собственности. Рождение из мук "перестройки" такого исторического субъекта и степень его интеллектуальной вооруженности - подлинный вопрос жизни и смерти социализма. Время истекает.

Стать субъектом собственного развития - это значит прежде всего обрести самосознание, дать ответ на ленинский вопрос: кто такие "мы"? А для этого требуется не только бесстрашие и нравственная бескомпромиссность, но и огромная интеллектуальная мощь, культура мысли и духа. Лишь в 1983 году, сквозь недомолвки Андропова, наконец-то вновь забрезжил вопрос о том, кто мы такие и где находимся, - поистине судьбоносный вопрос-вопль, вырвавшийся крик, который с того момента окружен вязкой стеной малодушного умолчания.

С ответа на него и начнется подлинная перестройка.

Истина должна быть предельно конкретной, потому что конкретна жестокая действительность этого времени и этой страны. Осмысленный путь между идеалом и реальностью пролегает по лезвию бритвы. Срыв в бездну исторических стихий будет означать непоправимую трагедию сотен миллионов.

"Слишком часто бывает так, что в обществе не находится положительных, творческих, возрождающих сил. И тогда неизбежен суд над обществом, тогда на небесах постановляется неизбежность революции, тогда происходит разрыв времен, наступает прерывность, происходит вторжение сил, которые для истории представляются иррациональными... Революция подобна смерти, она есть прохождение через смерть ... для возрождения к новой жизни... Но революция есть рок истории, неотвратимая судьба исторического существования. В революции происходит суд над злыми силами, творящими неправду, но судящие силы сами творят зло; в революции и добро осуществляется силами зла, так как добрые силы были бессильны реализовать свое добро в истории."[62]

Не успевая ни задуматься, ни оглядеться, пересекаем мы рубеж. Что за ним: разрыв времен - или управляемая эволюция, суд истории - или живое творчество народа[63], отчуждение - или возрождение?

"Знамя", 1990 г., N 1

[1] Текст с примечаниями для переводчика на иностранные языки.

[3] "Музыка сфер" - образ из пифагорейской космологии.

[4] Не потрясенья и перевороты

Для новой жизни открывают путь,

А откровенья, бури и щедроты

Души воспламененной чьей-нибудь. (Б. Пастернак)

[5] Имеются в виду бесплодные дискуссии на приземленные, конкретно-экономические темы.

[6] Блажен, кто посетил сей мир // В его минуты роковые. (Ф. Тютчев).

[7] Намек на слова Ю.Андропова, сказанные на июньском (1983 г.) пленуме ЦК КПСС.

[8] Смесь крылатого выражения "перемывать кости" (т.е. многократно, вновь и вновь, бесплодно обсуждать одну и ту же тему) и популярной фразы Пушкина из поэмы "Руслан и Людмила": "О поле, поле, кто тебя // Усеял мертвыми костями?"

[9] Переосмысление образа из поэзии М. Волошина.

[10] Имеется в виду последняя часть фильма "Андрей Рублев".

[11] Подразумевается модель "тепловой смерти вселенной" вследствие нарастания энтропии из классической термодинамики.

[13] Петр Первый проводил кампанию бритья бород боярам.

[14] "Прыжок из царства необходимости в царство свободы" - один из центральных образов марксизма.

[15] Намек на русскую народную песню: "Всю-то я вселенную проехал..."

[16] Желающие могут иметь в виду брошюру Солоухина "Читая Ленина".

[17] Институт Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина.

[18] "Красногвардейская атака на капитал" - ироническая формула Ленина, изобличавшая попытки решить экономические проблемы силовыми методами.

[19] Здесь и далее шрифтом выделены понятия и фразы из работ Маркса, преимущественно ранних.

[20] "Человек с ружьем" - известная пьеса о революции в стиле "социалистического реализма".

[21] Имеются в виду кафедры общественных наук.

[22] Иронические кавычки, добавленные Лениным к названию сборника трудов по теории марксизма, против авторов которого он вел полемику.

[23] Намек на известную работу Энгельса "Роль труда в превращении обезьяны в человека".

[24] "Дурная бесконечность" - понятие Гегеля из "Науки логики".

[25] Намек на "Идеи чучхе" великого вождя Ким Ир Сена.

[26] Известный эпизод из жизни Толстого, испытанный им сильнейший страх смерти в момент, когда он усомнился в существовании Бога.

[27] Фразеология брежневских времен.

[28] Измененная цитата из "Святого семейства" К Маркса и Ф.Энгельса.

[29] Намек на фразу из "Манифеста".

[30] Государственно-монополистический социализм, по Ленину, суть ступень, "между которой и социализмом никаких промежуточных ступеней нет".

[31] "...Сулит нам, раздувая вены,

Все разрушая рубежи,

Невиданные перемены,

Неслыханные мятежи." (А. Блок)

[32] Двусмысленность: смесь выражений "бросать тень" и "отбрасывать сомнения".

[33] "Интересное положение" = беременность.

[34] Игра слов: "занять позицию" (в споре) и "занять позицию" (военная терминология)

[35] Обыграна фраза Ленина из работы "Материализм и эмпириокритицизм": "Современная физика лежит в родах. Она рожает диалектический материализм".

[36] "The spectre of Communism" - первые слова "Манифеста".

[37] К.Маркс. Экономическо-философские рукописи 1844 г.

[38] Обнаруженное недавно место массового захоронение жертв сталинского террора в Белоруссии.

[39] Фальсификация фотографий до последнего времени была в порядке вещей.

[40] "Остров погибших кораблей" - популярный фантастический роман А.Беляева.

[41] Слова К.Маркса из "Экономическо-философских рукописей 1844 г."

[42] Намек на лозунг времен Хрущева: "Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!"

[43] "История государства Российского" - название фундаментального труда М.Карамзина, увидевшего свет в двадцатых годах прошлого столетия.

[44] Подразумевается вульгарная трактовка т. наз. "материалистического понимания истории" в марксизме.

[45] Сельфактор - примитивная машина, упоминаемая в "Капитале" Маркса; машина Ползунова - архаическая паровая машина, созданная русским изобретателем Ползуновым.

[46] "Повесть временных лет" - древнейшая русская летопись.

[47] Речь идет о массовых репрессиях по отношению к командованию Красной Армии в конце тридцатых годов.

[48] Ленину принадлежит тезис "о возможности победы социалистической революции первоначально в одной отдельно взятой стране" - в противоположность традиционному марксистскому постулату об одновременной победе пролетариата всех развитых стран.

[50] Истмат = "исторический материализм".

[51] "Этого не может быть, так как этого не может быть никогда" - крылатая фраза из сатирической миниатюры раннего Чехова "Письмо ученому соседу".

[52] "Мильон терзаний" - слова Чацкого из пьесы Грибоедова "Горе от ума" и одновременно название статьи Гончарова об этой пьесе.

[53] Слова Ленина, характеризующие состав многоукладной экономики России в начале века.

[54] Намек на популярно-бессмысленный тезис Брежнева: "Экономика должна быть экономной".

[55] Подразумевается одна из первых фраз "Ветхого завета".

[56] Как известно, в России пальмы растут преимущественно в кадушках.

[57] "Ювенильное море" - название недавно опубликованной впервые повести А.Платонова.

[58] Имеются в виду классические поэтические строки: "...Любовь к родному пепелищу, // Любовь к отеческим гробам".

[59] Образ из переписки А.С.Пушкина с сосланными в Сибирь декабристами: "Из искры возгорится пламя..."

[61] Образ из "Сказок" Салтыкова-Щедрина.

[63] Лозунг Горбачева, провозглашенный им в 1984 г. и заимствованный у Ленина.